Николай Почивалин - Вечерняя книга

Как можно сдержаннее, я объяснил, что не умею писать о том, чего не видел, и тем более не умею писать за кого-либо. Черные брови его изумленно взлетели, изумление прозвучало и в его голосе:

— Вон ты как?.. Ну, ну!..

О его снятии узнал я из газеты, где сообщалось, что он освобожден от занимаемой должности в связи с переходом на другую работу. Поинтересовался — вернулся он на завод, правда на другой уже. И потом долго, пока не сменил квартиру, мы почти каждое утро встречались с ним. Кланяться, приветственно взмахивая рукой — жест этот у него сохранился, — он начинал еще издали. Иногда я провожал его до троллейбуса — по дороге он обычно шутил, балагурил. Чувствовал он себя, по-моему, неплохо и лишь однажды горько и зло пожаловался:

— Ну и людишки! Прежде, бывало, лебезили, чуть не стелились. Теперь не каждый еще и здоровается.

И тут впервые мне стало жаль его. Так и не понял, гоношась со своей болячкой, — как и Васька с каланчи, — что люди меняют свое отношение к кому-либо только тогда, когда этот кто-нибудь до неузнаваемости меняется сам.

Давным-давно, на заре своей литературной юности, написал я книжку о работниках милиции. Покупали ее нарасхват, читали взахлеб, ругали в критике довольно дружно, и главным образом за то, что автор пошел по сомнительному пути сочинительства, накручивания детективных сюжетов. Хотя — как на духу — все содержание книжки было настолько непридуманным, что ее вполне можно было бы считать документальной.

Ну да бог с ней, с книжкой, — суть не в ней. А в том, что, собирая для нее материал, я полгода подряд, изо дня в день, ходил в областной уголовный розыск. Ходил как на работу, да, по существу, и работал: выезжал с оперативной группой на происшествия, присутствовал на допросах и очных ставках, навещал вольеры, в которых содержались служебные собаки во главе со звездой сыска — умнейшим и хладнокровным Пиком. В одном тягостном деле соучаствовать довелось от начала до его логического завершения. С осмотра найденного в пригородном лесу трупа молодой женщины, изнасилованной и задушенной, до заключительной процедуры, когда начальник отдела уголовного розыска вложил в распухший вернувшийся из суда том крохотный синий конвертик с распиской: «Приговор приведен в исполнение. Милиционер Сидоров».

При мне этот том преступления и наказания был помещен в специальный шкаф; тогда же я и обратил внимание, что во втором, пустом отсеке шкафа лежит довольно объемная, выцветшая от времени папка.

— В своем роде — уникум, — заметив мое любопытство, кивнул подполковник, начальник уголовного розыска, и усмехнулся. — Принял я ее от своего предшественника. И, чего доброго, передам преемнику. Посмотрите.

Я откинул блеклую пористую корку и поразился: дело было заведено тридцать лет назад.

— Эка! Для чего же такое старье хранить?

Начальник отдела объяснил:

— Преступника не нашли. Судили его заочно. Так что по заведенному порядку — на всякий случай.

— Неужели кто-то еще надеется найти? — доискивался я смысла. — Через тридцать лет! Разве такое бывает?

— А у нас все бывает.

Начальник отдела ответил с улыбкой, но слова прозвучали не шутливо, а веско, убежденно. Пожалуй, в этом и заключалась его особенность как человека, в умении располагать, убеждать собеседника — словом, взглядом, даже всем своим видом. Хотя, казалось бы, внешность у него была самая заурядная: плотненький, с двойным подбородком, с узкими проницательными глазами и с двупалой правой рукой — три остальные ему отмахнули при давней схватке с бандитами, что, впрочем, не мешало ему и поныне превосходно стрелять не только из винтовки, но и из пистолета.

— Тогда скажите: а всякое преступление открывается? — не удержался, задал я вопрос, который рано или поздно задает каждый приходящий в уголовный розыск.

— Всякое, — жестко, как отрезав, сказал начальник отдела. — Извечный просчет преступника — надежда остаться безнаказанным.

— А это? — я похлопал по выцветшей папке.

— То самое редкое исключение, что подтверждает правило. Кстати, если внимательно поглядите — убедитесь: дело-то, в принципе, раскрыто, преступник известен, то, что его не нашли, — частность. Объяснение которой вы также найдете. — Ловко, как двузубой расческой, подполковник поддел упавшую на лоб черно-белую прядь, заговорил медленнее, спокойнее, словно выверяя, взвешивая свои наблюдения-выводы: — Всякое преступление раскрывается не потому, что мы тут такие умники сидим. Сплошные Шерлок Холмсы… Прежде всего потому, что преступник, как бы он ни затаился, находится, живет в чуждой ему атмосфере. Среди честных людей, которых — подавляющее большинство. Среди них он — чужеродное тело. И непременно или сам себя обнаружит, или люди его откроют. Мы только помогаем этому процессу. В чем, собственно, отличие и преимущество нашей милиции. Советской милиции!..

Советом подполковника я, конечно, воспользовался и тогда же внимательно просмотрел, перечитал все документы, тридцать лет хранящиеся в картонной папке. Поведала она мне — если соединить многочисленные детали и чуть-чуть оживить их воображением — вот о чем.

…Душной июльской ночью, на рассвете, панковский столяр Иван Акимович вышел, как был в исподнем, по нужде своей. Позевывая и вытирая потную шею, он постоял на крыльце и увидел, что от Марьиного дома, под бугор, прямиком к станции, торопливо идет человек. Чудило такой! В подштанниках, в расстегнутой рубахе — и то как в бане, а он в брезентовом плаще, да мало того — башлыком прикрылся. Долговязый, похож, Сенька Новичков. Тогда с чего он вроде таится от кого?

В Панках все, и стар и мал, знали, что к их соседке Марье похаживает хахаль, Семен этот. Особо ее и не осуждали, хотя бабенки, само собой, языками-то мололи вдосталь. Овдовела Марья с девятнадцатого года, когда мужик ее, красный боец Аверьянов, порубанный беляками, скончался в губернском госпитале и с почестями был тут же, в Панках, на сельском погосте похоронен. Марья еще не старая, сорока нет, из себя видная — кому неохота к какому-никакому берегу прибиться, опору себе найти? Если ее и осуждали, так за то разве, что Семен-то этот — так, баловство, а не надежа; чуть не вдвое моложе. А у самой дочь, Настенка, скоро заневестится. Семен учился в восьми верстах, в училище на агронома, под воскресенье приходил к ней засветло, на виду у всей деревни, и чудно́, что сейчас, ночью, укрывается от кого-то. Полаялись, что ли?

Покрутив головой, Иван Акимович нырнул в горячую темень избы, заспал и очнулся, побуженный ворчливым голосом жены:

— Сходи к Марье — займи коробок серников. Опять все сжег, дымокур несчастный! Спалишь когда-нибудь нас.