Николай Почивалин - Вечерняя книга

И вот неожиданно обнаружил я в сквере на скамейке Марию Васильевну — продавщицу ближнего гастронома, в который захаживал чуть ли не ежедневно двадцать лет подряд, и, наверно, столько же лет мы с ней здоровались, обменивались словом-другим о погоде, о гриппе, о том, что в нашу пензенскую колбасу чесноку, похоже, совсем не кладут. Правда, в этот раз едва узнал ее, да и то больше по очкам в тонкой позолоченной оправе, — привык, что она всегда в белом халате и в высоком накрахмаленном колпаке, теперь же была в темном с отложным воротничком платье и, несмотря на то что коротко обрезанные, ничем не прикрытые волосы серебрились еще гуще, вроде бы даже посвежела, помолодела. Мелькнула мысль, что давненько почему-то не видел ее в гастрономе — точно…

— В отпуске, Мария Васильевна?

— Да уж в бессрочном — на пенсию вышла, — беспечально, засмеявшись, ответила она.

— То-то вас нет и нет. — Я присел, закурил.

— Сорок годков за прилавком отстояла, будет. — Горчинка все-таки обозначилась в грудном, еще не старческом голосе женщины и тут же исчезла. — А сейчас вот от безделья и думаю: может, опять выйти? Месяц в родной деревне прожила — отдохнула, нагулялась.

— У родителей?

— Родителей давно нет. — Мария Васильевна легонько вздохнула. — У братьев.

— Младшие, старшие? — Расспрашивая, я не столько любопытствовал, сколько хотел как-то иносказательно выразить ей уважение, признательность за то внимание, которое она оказывала мне, покупателю, все эти годы, — сделать то, чего ни разу, кажется, не сделал, пока она работала; не считая, разумеется, машинальных «спасибо» при получении покупки. А работала она, надо сказать, превосходно: быстро, точно, неизменно оставаясь ровной и любезной. Причем это не одно мое мнение — фотовитрина передовиков гастронома, висевшая на стене магазина, при входе, начиналась с портрета Марии Васильевны. И только под ее портретом было указано: заслуженный работник торговли РСФСР…

— Оба постарше. Они у нас двойняшки. Сейчас-то уж старики, конечно. Хотя так-то бодрые — по домашности все сами. — Увеличенные стеклами очков серые глаза Марии Васильевны глянули доверчиво и удивленно. — Вот вам сказать — как по-разному жизнь получается! Говорю вам — одногодки, двойняшки. Один отец, одна мать, а они вроде из разных стран съехались да друг против дружки дома и поставили. И дома-то разные. У Димы — как груздочек: крепенький, ухоженный, всюду, где можно, покрашенный. У Василия — наперекосяк все, на хорошей ферме сейчас чище, чем у них. У Димы на задах — огородик, сад, у этого — одна картошка да лебеда. Зашла разок — и все, как отрезало!

— Что так, Мария Васильевна?

— Да словно к чужим попала! У иных и чужих лучше — душевнее. На покой уж скоро, а он до сих пор злобится, за былое свое хватается. Помазали ему когда-то по губам сладеньким — он все еще и облизывается… Знаете такую поговорку: из грязи да сразу в князи? Вот и с ним так было. Я-то, правда, маленькая тогда была, чуть помню. Жил в нашей местности — не знаю уж как правильно сказать — помещик не помещик, богатей, одним словом. Сахарный завод у него был. Заводчик, наверно, да?.. Вот наш Василий на его дочери и женился. Как уж они там спознались, слюбились, чем он их улестил, взял — не знаю. Может, потому, что с виду-то он — первый парень был. Высокий, русый, глаза с поволокой. Пел к тому же так, что заслушаешься. Что уж так — то так. А про остальное, говорю, не знаю. В общем, по всей окрестности только и разговоров было: Васька Охлопков, бондарев сын, на сахарной барышне женился!.. И что ж, вы думаете, с нашим Василием после этого стало?

Спрашивая, Мария Васильевна покачала серебристой головой, серые глаза ее полны были смеха и смущения: рассказывала-то она все-таки о родном брате.

— Изменился?

— Не узнать человека, совсем его гордыня перевернула! Был всегда Васька да Васька — сразу стал Василь Васильич. Не только там другие кто — родные отец с матерью так его величали. Заедет когда на тройке, расфуфыренный, надушенный, по животу с золотой цепкой. Войдет, окно откроет и кричит кучеру своему бородатому: «Петька, гостинцы при!» Потчевали его с отдельной посуды, за стол с ним отец только и сядет. Да и то — с краешка. А он морщится, принюхивается. «Невозможно мне у вас тут дышать. Нет, папаня, как хотите, а начинайте строиться. На мои, конечно, субсидии. Не позорьте меня. Не могу я в такую атмосферу ни тестя, ни жену привезти. Всякие благородные люди у вас тут как мухи подохнут». Ну, один раз отец-то и не сдержался. Подвыпил да как кулаком по столу грохнет! «Ах ты, — говорит, — барин вонючий! Родительский дом ему не такой! Цыц! Гляди, как бы в отцовской избе самому доживать не пришлось!..» — Мария Васильевна опять покачала головой, но теперь это движение несло в себе гордость за отца-ясновидца. — И ведь как в воду глядел! Свадьбу они гуляли в самый Новый год. Под троицу его Валентина Евгеньевна мертвого ребеночка скинула — его ли уж, не его, про то неведомо, судачили по-всякому, конечно. А осенью-то все ходуном заходило — революция. Заводчик этот дочку и увез — на лечение, говорили, в Крым. Да больше-то их и не видели. Василий недолго еще погарцевал, покуражился — на воле-то. Пождал, пождал да гол как сокол домой и явился. Отписать-то ему ни полушки не отписали, а своего у него и было что на нем. Да часы с цепочкой. Трогать его не трогали, не притесняли — чего с него возьмешь? А уж напотешились — кто как хотел! Я уж тогда большенькая стала — понимала, жалела. На улицу носа не показывал. Как выпьет, то страшными словами родню свою сбежавшую костерит: «Попили нашей кровушки! Как гнид их — под ноготь всех!» То жаловаться, плакать примется: «Не верю, не верю! Могла бы — она как лебедушка белая прилетела бы! К своему Васеночке!..» Спустил что мог, а есть-пить надо. Мы хоть по-тогдашнему и неплохо жили, да все на то же, что сами заработали. По хозяйству он не захотел — отвык, набаловался. Отцу бондарить помогать — не научился. Выставил на последнее водки — определили его на пожарной каланче стоять. Да так всю жизнь, до пенсии, и простоял на ней. Был Василь Васильич — опять Васькой стал. До седых волос так и звали: Васька с каланчи. Конечно, женился, детей завел, да без души все. Женой так и вовсе помыкал. Чуть за воротник — запьет и заведется: «Постылые вы мне все! Не обернись ко мне судьба задом, я сейчас, может, у теплых морей жил бы, с серебра-золота едал, мильонами ворочал!..» Дети, как подросли, — сразу же на сторону ушли, чуть дождались. Вдвоем со старухой век и коротают. Как кошка с собакой. Сейчас-то она, правда, тоже ему спуска не дает, обвыклась. Потому, говорю, разок всего и побывала. Подарки кое-какие привезла, отдала — да через порог, к Диме.

— А он как?

— Ну что вы! — Насмешливые нотки в голосе Марии Васильевны мгновенно исчезли. — Он по-другому прожил. Женился почти следом за Василием — свою же, сельскую взял. Напротив нашего дом поставил — батя, конечно, помогал. Дима у нас умелец: и по бондарке, и печи класть, и кузнечить, пашет — как строчку ведет, у него все в руках горело! По селу чуть не первым в коммуну записался, потом в колхоз. В тридцатые годы на курсы его послали, вернулся — бригадиром поставили. Всю жизнь и бригадирил. Три ордена получил. Не считая медалей, что с войны принес. Его-то вот с молодости Димкой только и звали. А потом уж — Дмитрий Васильич, Дмитрий Васильич, и старый и малый. Я вон приехала, к дому-то его подошла, а между наличников белая дощечка привинчена: здесь живет почетный колхозник Дмитрий Васильевич Потапов. И ни разу ведь про то не написал! Вот оно как обернулось: по-разному начали — по-разному и заканчивают.