Николай Почивалин - Вечерняя книга

— За тем и приехал.

— Ну, ну! Да как же?

— Тшш! Внук вон встал.

Степан Савельевич спрыгнул на пол, почти столкнулся с Петей. Без штанов, теплый и сонный, Петька минуту ошалело смотрел на Степана Савельевича, потом метнулся в угол.

Проснулся Степан Савельевич поздно, и, хотя голова после вчерашней выпивки была несвежей, смутное ощущение чего-то хорошего и беспокойного сразу же овладело им. Ах да — сегодня…

Михаил Васильевич успел уже дочинить вчерашний хомут, снести его на конюшню и сейчас сидел у накрытого стола, нетерпеливо, укоризненно поглядывая в сторону брата.

— Выспался? Ну, вставай. Полдничать пора, а мы не завтракали. Здоров ты спать!

— С дороги, верно.

Михаилу Васильевичу не терпелось завести разговор о вчерашнем, но молчание брата удерживало. Степан Савельевич полными ладонями плескал воду в лицо, на шею, с удовольствием пофыркивал. Ай забыл все?

— Садись, садись, Степан.

На столе стояла стопка блинов, только что вынутых из печки и тающих легким аппетитным парком, миска густой сметаны. В сторонке, деликатно отодвинутые, зеленели огурцы.

Михаил Васильевич выудил откуда-то из-под стола не допитую вчера поллитровку, но Степан Савельевич наотрез отказался:

— Не буду.

— Ну гляди. Потом поправишься, как придешь. А я немного плесну.

…На улице, как и вчера, было ясно, морозно. На проводах, ветках деревьев и просто на земле — в изломах мелких, причудливо разбежавшихся трещин — серебрился крупный, ставший за ночь еще гуще зернистый иней.

— Снежку надо, снежку! Заморилась земля. — Михаил Васильевич укоризненно мотнул бородой, прищурил зеленоватые глаза. — Петька-а!..

Петька не меньше, а может, и больше взрослых осуждал бесснежную зиму: катание не удавалось. Подойдя к деду, он не особенно почтительно спросил:

— Ну что?

— Присматривай за домом. Мы ушли. Мамке, если придет, скажешь: в правление.

— Ладно.

Степан Савельевич взволнованно оглядывался. Вон, почти напротив, просторное, с большими окнами помещение магазина. Над домами тут и там высятся шесты антенн. Больше стало пятистенков — в былую пору в селе только у него, у Степана Савельича, такой пятистенник и был. По трассе, прошедшей посередине села, то и дело пробегали машины. И пусть многое не узнавалось — даже воздух и тот здесь пахнул как-то по-особенному, домовито и щекочуще…

— Во, Степан, гляди на свою Многоцветовку!

— Гляжу, Михайло, гляжу…

У колодца женщина в коричневом полушубке и заправленной под него белой шалью гремела цепью. Заслышав голоса, она подняла голову, секунду машинально и равнодушно смотрела на незнакомого человека в черном пальто и цигейковой шапке, вдруг выпрямилась, ахнула:

— Степан Савельевич, никак ты?

Что-то в этом пожилом, но еще крепком, разрумяненном морозом женском лице с быстро бегущими по нему морщинками было очень знакомо — Степан Савельевич напрягал вдруг отказавшую память и никак не мог вспомнить.

— Я… Не узнаю только.

В глазах женщины мелькнула улыбка, на какое-то мгновение они снова стали по-девичьи блестящими, озорными.

— Где уж узнать! Девкой была — бегал, а разбогател — обходить стал. Не узнал?..

— Аня! Анна…

— Была Аня, да вся вышла. Здравствуй, Степан Савельевич!

Захватив жесткую, настывшую от железа руку женщины, вглядываясь в крепкое, но все-таки старушечье лицо, Степан Савельевич узнавал и не узнавал веселую певунью Аню Ковалеву, по которой еще в парнях вздыхал он тайком, а потом напрочь забыл ради большеглазой и тихой дочки бондаря Глаши…

— Старуха, Степан Савельевич. Да и ты уж старик. Глаза-то раньше цепкие были, злые, а теперь, гляжу, — отошли, добрей будто.

— На том мир стоит, Анна Петровна.

— Надолго к нам?

Степан Савельевич коротко рассказал о себе, спросил:

— А ты как?

— Да все тут, при колхозе. Петр мой жив, кряхтит. Ты заходи, рядом с лавкой дом-то, вон тот, новый.

Степан Савельевич низко поклонился.

— Если виноват в чем, Анна Петровна, — прости.

Угадав за этими простыми словами нечто большее, женщина поклонилась так же низко, степенно.

— Что старое ворошить, Степан Савельевич… Заходи!

— Спасибо, Анна…

У входа в правление колхоза Степан Савельевич грузно прислонился к перилам крыльца, шумно задышал.

— Ты что? — удивленно оглянулся Михаил Васильевич.

— Притомился малость.

А на самом деле как вихрь промчалась перед глазами поздняя осенняя ночь, когда они с Глашей вышли из своего и уже не их дома, как, обхватив руками перила, Глаша пожаловалась: «Чует, Степа, сердце: не вернусь я сюда больше». А он, озираясь по сторонам, зло бросил: «Пропади оно все пропадом». В ту ночь они уехали…

Председатель сидел в кабинете.

Увидев приоткрывшего дверь Михаила Васильевича, еще молодой человек, в синем костюме, с хорошо повязанным галстуком, воткнул в пепельницу папиросу, весело закивал:

— А, старая гвардия! Входи, входи!

— Да я не один к тебе, Геннадий Николаевич…

— Пожалуйста, пожалуйста. Садитесь, товарищи. Ну, как живем, Михаил Васильевич? Василий Михайлович пишет?

— Третьего дня писал.

— А мне давно что-то не пишет. Забыл он нас там, на курсах!

— Вот я ему дам вздрючку — небось сразу вспомнит!

— Ты уж его построже, Михаил Васильевич! — подзадорил председатель, зная, как сам Михаил Васильевич побаивается взыскательного и молчаливого бригадира. — Нехорошо своих забывать.

— Будь спокоен, Геннадий Николаевич, все отпишу!

— Договорились, значит. Итак, слушаю вас, товарищи.

Степан Савельевич глядел себе под ноги, Михаил Васильевич проворно вскочил, нахлобучил шапчонку.

— Он вот — братенник — потолковать пришел. С Урала приехал. А я привел…

— Вот как, а я и не знал, что у тебя, Михаил Васильевич, брат есть.

— Двоюродный, Геннадий Николаевич. Я, значит, пока пойду.

Степан Савельевич, пока брат говорил, мучительно пытался вспомнить, что — горница или столовая — было на месте теперешнего кабинета, и не мог вспомнить. «Фу-ты, о чем думаю!» — рассердился он на себя, поднял голову.

Председатель закурил новую папиросу, выжидающе и доброжелательно смотрел на него узкими, как у казаха, глазами. Казахов в тридцатых годах немало было на Урале…

— Селезнев я… Степан Селезнев, — глухо сказал Степан Савельевич.

— Так, так. Слушаю вас.

Имя Степана Савельевича ничего не сказало председателю — сравнительно новому в Многоцветовке человеку. Пока ему ясно было одно: сидящий против него старик с аккуратно подстриженной бородкой волнуется. Лицо его то бледнело, становясь, как у многих сердечников во время приступов, почти меловым, то жарко, беспокойно разгоралось.

Заранее приготовленные слова вылетели из памяти Степан Савельевич смешался, пошел напролом: