Николай Почивалин - Вечерняя книга

— Ну спасибо, Мария Васильевна, — поблагодарил я. — Вы мне целую повесть рассказали!

— Какая повесть! Не повесть — правда. — Простодушно отделив литературу от жизни, Мария Васильевна засмеялась, проворно поднялась. — Схожу все-таки в магазин — погляжу, как там девчата без меня…

…Под впечатлением, не откладывая, попытался написать рассказ — он что-то не задался. Тогда, по выработанной привычке, коротко изложил историю двух братьев, отложил запись в папку с набросками и одновременно — понадежней того — в памяти. Время от времени извлекал ее оттуда, вертел и так и эдак — все с тем же результатом. Не хватало какого-то своего отношения, своей точки зрения, обобщений, без чего сам факт остается только фактом и не становится литературным явлением. В воображении все будто выстроено, но задашь себе вопрос — ну и что? — и твое непрочно скрепленное сооружение рушится как карточный домик. Жесткий и несговорчивый контролер-браковщик этот вроде бы простенький остерегающий вопрос!

Лежала бы, верно, запись о братьях Потаповых в запасной папке и поныне, если б однажды странным образом не соединилась в представлении с другой, чему и обязаны своим появлением настоящие заметки. Аналогии, казалось бы, никакой: иное время, иные обстоятельства, несхожие люди. И все же общее что-то было. Может быть, та самая гордыня, которую помянула Мария Васильевна, рассказывая о брате-никудышнике… Показалось, что она же, гордыня, поставила в ряд с ним и другого человека, о котором так неожиданно вспомнилось и подумалось. Если, конечно, слово это потреблять шире, со всеми его слагаемыми — ограниченностью, непомерным тщеславием, с отсутствием внутренней культуры, — со всем тем, что некоторых слабых податливых людей раздувает как мыльный пузырь, у которых скорый и одинаковый конец: мокрые брызги.

Говорят, он был неплохим инженером, толково, остро выступал на заводских и районных конференциях, активах. Его заметили, отметили, и началось стремительное многоступенчатое выдвижение, в результате чего через два года он был уже одним из руководителей областного города. Тогда и познакомился я с ним на каком-то совещании. Уравновешенный, полный какой-то скрытой энергии, он даже внешне сразу же располагал к себе: лет тридцати пяти, лобастый, плотный, с широкими плечами, специально, кажется, отлитыми для того, чтобы неутомимо и долго нести бремя забот, тягот, ответственности и популярности. Да, и популярности, ибо она быстро и заслуженно пришла к нему. Город в ту пору начал бурно строиться — подниматься ввысь и раздаваться вширь, прокладывались новые линии водопровода, канализации, неутомимо урчали тяжелые автокатки, утюжа дымящиеся полосы асфальта… Во всем этом была и доля его труда, его стараний. Рассказывали, что своей секретарше он отдал распоряжение: работников завода, на котором прежде работал, принимать вне очереди, — наверное, по отношению к другим посетителям это было и неправильно, но мне и такой штришок показался симпатичным.

Когда, с чего начало изменяться мнение о нем — не знаю, не берусь судить; почувствовал, заметил я это, к крайнему удивлению своему, только тогда, когда процесс был уже, как говорится, необратимым. Если называли его фамилию и советовали сходить к нему, в ответ безнадежно отмахивались: «А-а, наобещает, да ничего не сделает!» Или: «К нему теперь и не пробьешься — к заму направят». Или уж вовсе откровенно иронически: «Забронзовел — памятник пора ставить». Открытие, повторяю, поразило меня, невольно я начал присматриваться и кое-что тоже обнаружил. Конечно, мелочи, но теперь они почему-то бросались в глаза, даже несколько задевали, коробили.

Жил он неподалеку от меня; случалось, по утрам мы сталкивались; он, направляясь к поджидающей его машине, на минутку останавливался либо, торопясь, приветственно взмахивал рукой: «Бегу, ужасно некогда!» Так вот — понаблюдав, я убедился: теперь он уже не только не останавливался, но чаще всего и на приветствие не отвечал — не замечая, набычив голову, шагал к своей черной «Волге». Кстати уж, не однажды, прогуливаясь, наблюдал я и как проезжал он в этой «Волге» по центральной улице — неподвижный, внушительный, не глядя по сторонам, где двигалась, шумела, бурлила жизнь вверенного его руководству города.

Вскоре мне пришлось обратиться к нему по личному, как принято называть, вопросу.

Буду справедлив: в приемной продержали недолго; всяких тонкостей — вроде чтоб выйти навстречу из-за стола, пошутить или, допустим, осведомиться по-соседски о делах, о здоровье, — таких тонкостей я не ждал, их и не было, конечно. Должен сказать, что просьба моя — так уж получилось — в принципе была уже удовлетворена в более высокой инстанции, он должен был лишь формально подтвердить решение своей, городской властью, о чем, я знал это, его известили.

Постукивая пальцами по зеркальной поверхности стола, он выслушал, — секунду задернувшись, скучающий взгляд его тотчас уходил в сторону, мимо меня, поверх меня, — суховато ответил, что лишен возможности удовлетворить просьбу. Чуть опешив, я снова, подробнее, изложил суть ее, — он повторил отказ, также несколько расширив его пояснением текущего момента и объективных трудностей…

Минутная стрелка огромных стоящих в углу часов скатилась, как с горки, со своей высшей отметки в самый низ, терпеливо начала подниматься в гору, а мы все продолжали разговаривать. Я, постепенно разогреваясь, доказывал, что просьба моя законна, что по соответствующему поводу есть специальное постановление правительства, которое он, конечно, знал получше меня, — он с ленцой, натренированно накатывал, придавливал меня такими пустыми глыбами откровенной демагогии, что можно было прийти в отчаяние: ни скинуть, ни запротестовать, ни на помощь позвать! И мне вдруг почудилось, что напротив, за широким полированным столом, садит Васька с каланчи, правда в ином, современном, обличии: в отличном сером костюме, в белой сорочке, с безукоризненно повязанным галстуком, с высоким лбом мыслителя и с холодно-насмешливыми, нагловатыми глазами обожравшегося кота.

В тот самый миг, когда я собрался подняться и уйти, он молча подписал мою бумагу, усталым движением подвинул ее по глянцевому льду стола:

— Пожалуйста…

Месяца через два-три мы встретились на областном совещании, в комнате для президиума, в который я попадаю в исключительных случаях, а он по положению — завсегдатай. Он сам подошел, оживленно рассказал, что был с делегацией в ГДР, и доверительно предложил:

— Знаешь что, заглядывай ко мне вечерком. Порассказываю, покажу фотографии, напишешь путевые заметки. Подпись — моя, а гонорар твой. Договоренность с редактором есть. Лады?