Николай Почивалин - Вечерняя книга

Дорога пошла под уклон. Стремительно приближались раскинутые в низине дома с прямыми неподвижными дымками над крышами, черные ветлы, приземистая желтая церквушка без креста.

У окраинных домиков шофер притормозил.

— Нет, нет — дальше! — быстро, словно даже испуганно, обернулся попутчик и опять прильнул к стеклу. Миновали почти половину села, правление колхоза, сельсовет.

— Здесь.

Старик поставил на землю чемодан в зеленом чехольчике, торопливо и неловко подал шоферу деньги.

— Спасибо, товарищ.

— Не за что. Сдачу держите.

— Не надо, не надо. Спасибо.

— Ну как же так?

Старик махнул рукой, шагнул с дороги. Шофер пожал плечами и мудро решил больше не настаивать. Уже на повороте с любопытством выглянул из кабины: чудной старик все еще стоял на месте…

Оставшись один, Степан Савельевич достал папиросу, долго не мог разжечь да так и раздавил ее тяжелыми подрагивающими пальцами.

У колодца намерзла горка белого неровного льда. Мальчуган с раскрасневшимся лицом пытался кататься. Санки срывались с ледяной макушки и тут же с визгом врезались в сухую замерзшую землю.

— Сынок, Селезнев в этом доме живет? Михайла Васильевич?

Мальчишка посмотрел синими веселыми глазами, шмыгнул носом:

— Дедка-то? Дома.

И снова полез на горку.

— Внучек, значит? — удивился и обрадовался Степан Савельевич. — Гриши Селезнева сынок?

Мальчуган, лежа на животе, скатился, деловито пояснил:

— Не, у меня папка Вася. Дядю Гришу на войне убили.

— Вот оно что. Погиб Григорий… Василия? Погоди, погоди — так он тогда с тебя был?

Спохватившись, что мальчик ничего этого не понимает, Степан Савельевич поднял чемодан.

— Ну, веди меня, внучек, к деду. Тебя как звать-то?

Мальчуган с сожалением посмотрел на санки.

— Петька.

— Вот и идем, Петя. Я ведь тебе тоже вроде дедушки.

— Дедушки два бывает, — снисходительно пояснил Петька. — Один — деда Миша, а другой — мамкин. Он мне летом коня привез.

— Идем, идем, я тебе тоже что-то привез.

Петя недоверчиво покосился на чемодан, но пошел охотнее. У калитки мальчуган ловко подпрыгнул, схватил просунутый через отверстие тонкий ремешок — звонко стукнула щеколда.

— Дедка, к тебе пришли! — с порога объявил Петька, проскальзывая вперед.

— Дверь-то, дверь закрывай! — сердито крикнул сидящий у окна старик с рыжей бородой. Взглянув на вошедшего, молча стоявшего в дверях человека в черном, городского покроя пальто и цигейковой шапке, старик снял с колен распотрошенный хомут, приподнялся. — Не признаю что-то…

И тут же опустился на табуретку.

— Сте-е-пан!

— Я, Михаил…

Зеленоватые, вдруг как-то побелевшие глаза старика отразили попеременно испуг, радость и снова испуг. Всю эту сумятицу чувств Степан Савельевич заметил не только обостренным в этот миг взглядом, но и почувствовал разумом, остро затекавшим сердцем.

— Прятать меня не надо… я не тайком…

Хозяин наконец опомнился, откинул ногой хомут, проворно бросился навстречу.

— Да что ты, что ты, господь с тобой! Ну, здоров будь! Ах ты, господи!.. Ну, по-русски, что ли? Ах, Степан, Степан!..

Старики обнялись, глаза Михаила Васильевича снова были зеленоватыми, и сейчас, вблизи, Степан Савельевич ничего в них, кроме искренней радости, уже не видел.

— Ну вот, ну вот! — приговаривал Михаил Васильевич. — А я тебя и в живых не чаял. Гляжу: кто это, думаю? Ан ты! Да раздевайся ты, что ли!

Михаил Васильевич по-стариковски засуетился, забегал, и Степан Савельевич, только сейчас почувствовавший усталость, почти слабость, охотно подчинился его быстрым рукам: дал повесить пальто, убрать чемодан, усадить себя на стул.

Петька, до сих пор молча наблюдавший, безошибочно решил, что сейчас деду Мише и новоявленному дедушке не до него, и потихоньку улизнул.

— Внучек, — кивнул ему вслед Михаил Васильевич. Он было присел рядом и тут же, хлопнув себя руками по бедрам, вскочил. — Ах я, тетеря старая! Совсем ума лишился!

— Сиди, Михайла, не молоденькие мы с тобой, — улыбнулся Степан Савельевич. Самому ему в эту минуту не хотелось и пошевелиться.

— Ни, ни! — Михаил Васильевич ловко, каким-то одним заученным движением надел полушубок, пробежал пальцами по крючкам, нахлобучил шапку. Уже на пороге примяв для порядку растрепанную бороду, успокаивающе потряс огромной, обшитой мешковиной рукавицей. — Я мигом, передохни пока!

Степан Савельевич прислушался, как во дворе торопливо стукнула щеколда, прикрыл глаза. Голова после дороги немного кружилась. Все это и впрямь походило на много раз снившийся сон. Сутки в поезде, четыре часа в кабине грузовика — и вот он снова в родных, за все эти долгие годы не забытых местах. Даже и пахнет по-родному, каким-то крепким духом устоявшегося жилья: мытыми полами, кожей от хомута, недавно выпеченным хлебом. Точно: на столе, прислоненные к стене, стояли три золотистых каравая, прикрытых холстяным, сползшим на доски рушником.

Да и все тут казалось прежним. Большая русская печка с лежанкой, — должно быть, братенник подогревает на ней старые кости; широкая деревянная кровать, прикрытая лоскутным одеялом, — его же, братенника, и даже все та же иконка в переднем углу с темным неразличимым ликом…

Зато в «чистой» половине все по-другому и незнакомо. Прежде вдоль стены стояли широкие лавки, посредине — стол с узорной, домашнего вязания скатеркой и висячей лампой над ним, в углу — перекочевавшая ныне в прихожую широкая деревянная кровать с целой горкой, одна меньше другой, пестрых подушек. Не бедно, получше многих других, хоть середняком и считался, жил в ту пору его двоюродный брат Михаил Селезнев…

В первую минуту Степану Савельевичу показалось, что заглянул он в чужую комнату. Широких лавок не было в помине, да и вся комната, веселая, нарядная, обклеенная голубыми, в мелких цветочках, обоями, была другой. Против, отразив в узком, до пола, зеркале пожилого с напряженным усталым лицом человека, стоял дорогой шифоньер. Словно усмехаясь, поблескивали круглые шишечки никелированной кровати, над широким квадратным столом висел оранжевый куполок абажура. Да, по-другому, ладнее, живут нынче младшие Селезневы…

Степан Савельевич хотел уже возвратиться в кухню, когда взгляд отыскал в новом убранстве и старое, знакомое, потянувшее как магнит. На комоде, заставленном бабьими безделушками, как усмешливо про себя называл Степан Савельевич всякие флакончики и коробочки (невестка большая до них любительница, хотя и умная женщина), стояли выцветшие от времени карточки в деревянных почерневших рамках. На одной — рядом с Михайлой, и тогда уже носившим свою огнистую бороду (шутил: жалко такие волосья, словно лошадиный хвост, резать), он, Степан Савельевич, с бритым подбородком, черноволосый, с улыбчатыми, чуть прищуренными глазами. Гуляли тогда пасху, выпили изрядно, а встал как литой. Фотограф из городских подвернулся, в очках, суетился, бегал; он, Степан, тогда усмехнулся: скорее ты, что ли, а то как стою, так и грохнусь!.. А сбоку — Глаша, маленькая, по плечо ему. Шарфик газовый набросила, прижалась и загляделась куда-то.