Евгения Сергиенко - Штрафной батальон

— Глянь-ка, внучек, уж и опять весна… Третья весна без Назарыча!

А мальчик не слушал, он быстро побежал, поскакал, передразнивая воробьев. Он сегодня в первый раз после зимы был не в валенках с калошами, а в ботинках. В новеньких красненьких ботинках!

Бабушка отперла замочек, тоже покрашенный нечаянно голубой краской с одного боку, и Митя показал дедушкиной фотографии под стеклом на каменном столбике:

— А у меня новые ботинки!

Бабушка и плакала, и смеялась, и больше не сердилась на Митю. Но больше и не брала с собой в церковь, а оставляла с кем-нибудь у паперти, а то и вовсе одного, не беспокоилась. Митя слушался ее, никуда не убегал, а терпеливо по-взрослому дожидался.

И уже по опыту знал, что дома бабушка попросит его съесть тот сухой невкусный хлеб с таким странным названием, который она покупает в музее. И Митя широко, как галчонок, раскроет рот, так что поместилась бы полная ложка манной каши, и безропотно сжует за дедушку кусочек черствого «царства небесного».

Но в этом году он отказался, заявив:

— Надоело мне ваше царство небесное! — И думал, что бабушка прикрикнет на него: «А ну без капризов!»

Но бабушка от неожиданности онемела, не знала, что делать, всплеснула руками, подхватилась и побежала скорее на кухню звать маму, и обе они долго смеялись, глядя счастливыми глазами на Митю, и одна другой говорили:

— Вырос.

— Вырос!

И просили Митю повторить еще раз, как он сказал бабушке про царство небесное. Он не стал повторять, насупился, обиделся, забился в угол между тахтой и книжным шкафом, и оттуда внятно, как учила его говорить мама, выкрикнул со злостью:

— Все вы с бабушкой мне наврали!

— Ах ты негодник, да как ты выражаешься? — рассердилась бабушка.

— Митя, надо говорить об-ма-нули, — серьезно и спокойно пояснила мама.

А бабушка не могла никак успокоиться:

— Это что же я тебе наврала, а?

— Про музей! — чуть не плача, выпалил Митя. — Музей называется церковь!

Плакать ему хотелось громко и долго еще и от другой жестокой, постоянной обиды, которая жгла, рвала на части маленькое его сердечко и о которой, он уже чувствовал, нельзя говорить вслух. Он всхлипывал, задыхался, мучился от самого непонятного вопроса, не смея его задать, не умея постичь и осмыслить…

— Кто же тебя просветил? — насмешливо спросила мама.

— Мальчик, который папин… Нет, дядин который… — запутался Митя. — Они шли вместе… Вместе!

— Люди же кругом. Не в пустыне живем! Чего же удивляться? — вздохнула бабушка, села на край тахты, подперла лицо ладонью и сказала: — Да разве в этом дело? В этом ли дело?

Мама тоже села, притянула Митю к себе, обняла, прижала, ничего не объясняла, молчала просто, а по щеке у ней быстро-быстро катилась кругленькая прозрачная слезинка. Бежала-бежала и застряла на родинке, зацепилась за тонюсенький золотой волосочек и размазалась…

Митя сразу перестал обижаться и все рассказал, ничуть не обманывал…

Он стоял и ждал бабушку, а мимо шли мальчик и дядя, и они спросили его, что это он здесь делает.

— Я ожидаю бабушку, она пошла в музей, — ответил им вежливо Митя.

— Это же церковь. Наврали тебе! — захохотал мальчик, а дядя, такой хороший-хороший, так задумчиво сказал:

— Крепко же надувают тебя, парень…

И они пошли дальше, держась за руки, пошли за ворота на улицу, и Мите тоже хотелось бы вот так с тем дядей идти, держаться за его другую руку, и он пошел бы, если бы они его позвали… Но они только один раз обернулись и посмотрели на него, и дядя помахал ему рукой…

Может быть, Митя и не так все рассказал, как представлял себе, как ему рисовалось, как вспоминалось, но мама все поняла и сказала:

— Извини нас, сынок. Мы действительно говорили тебе неправду. Мы с бабушкой нарочно говорили. Предположи, милый, что мы шутили.

Если люди шутят, то они смеются, потому что весело делается всем, когда смешно. Почему же сейчас обе они, мама и бабушка, даже не улыбались? Митя очень любил, чтобы люди с ним вместе смеялись. Тогда хотелось от радости прыгать и хлопать в ладоши.

Всегда смеялся громче всех Митин папа. Раскатисто, густо, и бабушка говорила: «Грохочет!»

— Папа тоже шутит? — спросил Митя, трогая мамину родинку на щеке: мокрая она или уже высохла?

— О царица небесная! — схватилась бабушка за голову. Голова у ней белая-белая, аж блестит, и все соседки завидуют: «Ах, Ксения Николаевна, какие у вас красивые волосы». — О матерь божья! Да таких шутников, как твой отец, поискать только!

Митин папа появляется у них редко. Навещает. Приходит в гости по праздникам, по дням рождений и на именины. У мамы и Мити бывают дни рождений, а у бабушки — именины.

Папа приносит какие-нибудь подарки, целует всех в щечку и смеется, но не с Митей, не с бабушкой, не с мамой, как будто сам с собой.

— Ксения Николаевна, вы у меня самая лучшая теща из всех тещ! Га-га-га!

— Помалкивал бы уж, лысый дьявол, — сердится бабушка шепотком.

— Знаешь, Лена, как я этого нового заведующего поддел? До сих пор, если вхожу в лабораторию, удирает. Га-га-га! — рассказывает папа маме.

Папа работает научным сотрудником, он высокого роста, и бабушка говорит про него:

— Велика фигура… — и вздыхает. И хвалит: — Что ж, если разобраться, то Аркадий не такой уж и плохой человек. Хороший человек, добрый, веселый, и не как нынче другие разведенные отцы, которых с собаками не сыщешь, а он заходит, не забывает ребенка. Да вот беда: Митя к отцу какой-то неласковый.

— Дети очень чуткие, — объясняет бабушке мама. — Они все отлично понимают. — И искоса смотрит на Митю.

А Митя молчит, пытаясь угадать: поругали его или не поругали? Не то чтобы неласково встречал он отца, а как-то ему было безразлично, приходит или не приходит к ним папа. И всякие вопросы неохота папе задавать, не то что маме. Мама инженер, и она знает даже какие на каких автобусах двигатели.

Папу однажды Митя спросил про другое:

— Что такое царство небесное? Это еда в некотором царстве, в некотором государстве? Как в сказке?

А папа ответил совсем не про то:

— Ты, Митя, не обращай внимания. Женщинам надо прощать их слабости. Я им всем уже лет двадцать прощаю. Га-га-га!

Митя ушел от папы к своим игрушкам в свой угол между тахтой и книжным шкафом и думал по-своему, своими детскими словами, какой была бы веселой, понятной и великолепной жизнь, если бы жив был дедушка… Они гуляли бы вместе по воскресеньям, как другие мальчики гуляют со своими папами, и разговаривали бы про все, про все! Дедушка объяснял бы не подробно, а понятно… Пусть жил бы с ними всегда! Митя за него ел бы не то что «царствие небесное», а все самые сухие корки и кусочки от черного хлеба. Бабушка все хлебные остатки размачивает в миске и относит во двор голубям, а Митя ел бы их неразмоченными, лишь бы жил с ними дедушка…