Евгения Сергиенко - Штрафной батальон

— Дезертиры, отец, бегают и в эту войну. И не в Галиции, — сказал майор, глянул на ненавистный замок и пошагал к выходу.

Погодя, когда уже совсем смерклось, Калерия Ивановна, измученная еще одним ужасным днем, сидела обессилев в кресле, прислушиваясь к сумеречной тишине и ждала неотвратимой беды — шагов Митрохина. Не вынесла ожидания, вышла сама в коридор, надеясь, что, может быть, Митрохин уже уехал. Но митрохинскую дверь в кромешной тьме намечала слабенькая полоска света.

Падают тревожно, обрываются одинокими слезами капли из крана на кухне…

Вернулась. Включила свет. Села. Стукнули в дверь. Подождали. Стукнули снова. Вошел Митрохин и спросил:

— Витьку где скрываешь, соседка? У подружки? Знаю, есть у ней подходящий уголок. Кое-какой галантерейный товарец она там прятала от обысков, как я понимаю. Иначе давно попалась бы.

— Что ты выдумываешь! — громко возмутилась Калерия Ивановна, поняв, что Митрохин слезам не поверит.

— Дай ключ, — потребовал он, шагнув ближе, и раскрыл ладонь. — Пойду сам гляну, жив ли твой оболтус. Небось наклал полные штаны со страху. И уж, прости, набью ему морду. Ох и набью!

— Нет у меня ключа! Не знаю я, где Виктор! Был с товарищем и ушел. Еще четыре дня назад ушел! Не знаю я, где он сейчас, куда делся! — колко сыпала слова Калерия Ивановна, будто отбивалась, и на всякий случай заголосила жалобно: — Право же, не знаю…

— Врешь, знаешь. Так нету ключа? Делать нечего, сломаю замок. Милиции я не боюсь, сам рядовой, — спокойно сказал Митрохин и двинулся к двери.

Калерия Ивановна вскочила, взметнулась, чтобы задержать, преградить путь, и не хватило сил, упала, бухнулась ему в ноги, обнимала обмотки:

— Саввич, помилуй! Пощади, Христа ради…

— О чтоб тебя! — отпрянул он. — Значит, верно? Так и есть? А я ведь только припугнуть тебя хотел. Ну и сволочи вы, Курносовы, какие же вы сволочи!

— Не погуби… Не погуби! Мы же соседи! — лепетала она и будто искала что-то у митрохинских ног, что-то маленькое, но очень важное, то, чем сумеет заставить Митрохина пощадить, пожалеть ее, и не находила.

— Подымайся и слушай, — вынес он свой приговор, видел, как тяжело ей вставать, но руки не подал. — Слушай! Я обязан сейчас же заявить. Позвоню давешнему майору, пришлет он наряд, придут и заберут твоего Витьку. Но я не хочу мараться о ваше курносовское дерьмо. Сама его выпроводи. Слышишь? Пусть идет на любой вокзал и там явится с повинной к военному коменданту. Пускай брешет, что вот сию минуту приехал в Москву и сочиняет, что хочет. Может быть, его и не расстреляют, а помилуют, пошлют в штрафной батальон на передовую. Кровью позор смоет.

— Клянусь тебе, Сергей Саввич, Христом-богом клянусь, сегодня провожу. Сейчас же!

Показывая, что он ей верит, что об этом решенном деле достаточно говорить, спросил:

— Марья моя когда уехала?

— Три дня назад, Саввич. К своим поехала в деревню за картошкой. Просила письма Андрея сохранять. Не было писем от Андрюши.

Митрохин быстро вышел.

Калерия Ивановна брошенным кулем полулежала в кресле. Не было слез, чтобы плакать, не было сил, чтобы подняться. «О господи, надо же вставать и бежать спасать Витю, надо же что-то делать!» — думала она и чувствовала, как болят мозги от этой мысли. Митрохин ушел, но кто знает, куда он направился? Доносить? Боже, как спрятать сына? На улице задержит патруль. Могут же у Вити спросить документы? Остается надеяться, что Саввич не донесет. Но невозможно вот так сидеть и, словно казни, ждать звонков, голосов, чужих, неотвратимо приближающихся шагов. Ждать, когда придут и заберут Витю! Нет, нет, надо хотя бы молиться, просить…

— Господи, спаси, надоумь, где найти для Вити другое, надежное место?

Телефонный звонок обрушился оглушающим трезвоном, прибил к креслу. Идут! Уже требуют, спрашивают по телефону, не сбежал ли из дому Виктор Курносов! Ах, обманул негодяй Митрохин. Донес! Калерия Ивановна вдавилась в жесткие выталкивающие пружины, умерла душой. Все кончено!

Звонок умолк… Пришла в себя. Снова жуткий, настойчивый трезвон на всю пустую, гулкую квартиру. Звонит… Звонит! Но может быть, это и не они? Зачем бы им звонить? Пришли бы за Витей и так, без звонка. Конечно, это не они! Что же Никитична не подойдет, не спросит? Не слышит, глухая тетеря… Ага, подошла.

— Алё! Кого? Дома, дома. Сейчас позову. Подождите, — сказала Никитична, потом дверь мягко скрипнула, отворилась, впуская снова в комнату страшные предчувствия… — К телефону, Калерия Ивановна! Зовут тебя. Какой-то мужчина.

Еле поднялась, разбитая, измученная, больная, шла на смерть, придерживаясь за стену. Взяла трубку, приложила к уху, а говорить нечем: отнялся язык. Шепеляво пискнула пересохшей глоткой:

— Шлушаю… — и задохнулась от радости, от счастливых слез: — Это вы? Вы? Ах… Ах… Константин Константинович, дорогой! Приходите скорей! Скорей! У нас несчастье. Пропал наш Виктор. Умоляю, приходите. Вы давно приехали? Сегодня утром? А почему же не прямо к нам? Почему? Ах… Через полчаса? Я вас жду! Я вас так давно жду! Так долго… так долго… — И в бесчувствии осела на пол.

Травкин прибыл в Москву по случаю присвоения ему звания генерала. Остановился он в гостинице, управился с делами, а вечером позвонил Курносовым. Вот тогда, в ту ночь, Калерия Ивановна ползала в его ногах, и слезы падали на блестящие сапоги, оставляя на них мокрые полоски.

Константин Константинович, видимо, не рассчитал, а может быть, и не желал рассчитывать, и закатил племяннику такую оплеуху, что Витя не устоял на ногах, упал, сел на пол и глядел не на дядю, а на мать, спрашивая ее глазами, что же ему делать, вставать ли, чтобы дядя Костя ударил его снова, или сидеть смирненько на полу, или стать, как и она, на колени?

Она, не поднимаясь с колен, плакала от радости, от свершившегося, выстраданного, долгожданного счастья. Она уже знала и Витя знал, что если его сейчас ударил Травкин, то уже потом, после, никто не расстреляет Виктора Курносова.

А Травкин, с побелевшим лицом, со сжатыми свинцовыми губами, тер правую ладонь носовым платком. Платок хрустел и мялся, как лист бумаги, вот-вот разорвется.

— Мерзость какая! — с отвращением говорил Травкин. — Понимаешь ты, выродок, я в первый раз ударил! А с подобной дрянью, такою как ты, мне приходится сталкиваться нередко. И если бы тебя привели ко мне там, на фронте, не было бы тебе от меня пощады.

«Застрелил бы! — подумала в ужасе Калерия Ивановна. — Ну пусть уж лучше при мне еще ударит!» — И закричала на сына:

— Вставай, чего развалился! Горе мое… К вам все служить рвался!

Но генералу рук марать о Витьку больше не хотелось. Откричался и поостыл, молча скрипел из угла в угол новыми сапогами и отворачивал лицо, не глядел на хозяев, стыдился некрасивого своего поступка.