Евгения Сергиенко - Штрафной батальон

Ночью за поездом бежала луна, цепляясь за столбы отбитым краем. Нина и Шурка тоже видят сейчас луну? Сидят в обнимочку на перекинутой лодке. Эх, не надо было уезжать, а отыскать бы их, набить бы Шурке морду, а Ниночку допросить, любимую жену: «Отдельно спишь, Ниночка, или вместе? Со мной тебе было тесно, а с Шуркой просторно?» А возможно же, нет и не было ничего! Могли же они встретиться в Евпатории случайно? Брехня! Все у них было! Все! Они снюхались еще весной, после той встречи на бульваре. Эх, выйди они, Виктор и Нина, в тот распроклятый день на бульвар на полчаса позже!

— Вот, Ниночка, и ясно стало все, разгадал я все твои загадки. А вы, капитан Лагин… Вы, кажется, дослужились до капитана? Вы забыли сорок третий год? Вы теперь про штрафные батальоны романы сочиняете? А известно ли в редакциях, за что сами угодили в штрафной? Разумеется, неизвестно. Скрыли? Так мы можем и раскрыть. — Виктор и не заметил, что произносит речь свою вслух, и лишь последние слова заставили его вздрогнуть. — Я схожу с ума, — сказал он в ужасе.

Это он сам пожизненно в штрафном батальоне, и нет возможности совершить подвиг, нет такого подвига, чтобы он искупил свою вину, чтобы избавилась от гнета его душа. И все, что происходит, и все, что будет происходить в его дальнейшей жизни, все те обиды и несчастья, что есть и что ждут его впереди, — все это тяжкий штраф за те четыре дня в сорок третьем. Всего четыре дня только, а на них, оказывается, опиралась вся жизнь.

«Ты загубила мою жизнь, мамуля. Ты загнала меня в мой собственный штрафной батальон!» — подумал Виктор, и ненависть к матери свела его челюсти, сжала до боли кулаки…

Калерия Ивановна, воротясь из деревни, вышла из трамвая рада-радехонька. Наконец-то в городе, дома! Встретилась во дворе бабка Никитична, поздоровалась наскоро, прошмыгнула мимо и про Степаниду не расспросила. Тоскливо вдруг сделалось у Калерии Ивановны под ложечкой, с дурным предчувствием вошла в коридор. Отперла ключом свою комнату и брякнулась на первый попавшийся стул, сидела неживая, разинув рот. Боже праведный! Такого свинюшника в своих комнатах она и вообразить не могла! Мусор, окурки, земля из разбитых цветочных горшков, фикус сломан, гортензия выдрана с корнем (чем помешала?), буфет настежь, кофе рассыпанный и на полу и на столе, и зачем-то посередине комнаты помойное ведро…

Горько заплакала Калерия Ивановна, но плачь не плачь, а прибирать кто будет? Пошла на кухню греть воду, а там Марья Митрохина говорит:

— Видала? Сыночек твой без просыпу пьян. Забулдыг каких-то страшенных назвал, пили, песни орали, ругались. Мы хотели в милицию заявить, да подружка твоя не дала. Не трогайте их, говорит, а то они нас всех порежут.

— Ой, господи! И зачем я у Степаниды осталась? Надо было мне вместе с ним ехать. Боже мой, боже мой…

А сраму-то, сраму! Примчалась Аврора и, захлебываясь, хватаясь обеими руками за голову, ахая над завалами грязи, битой посуды и роем зеленых мух, поведала, что вытворял здесь Виктор без матери:

— В уборную раз вечером прошагал по коридору голый! А до того замок висел нетронуто не то двое, не то трое суток. Не жил Витька дома. Заявился — и пошло! С работы, видать, его опять выгнали, спит до обеда, а проснется, смотается вниз, в магазин, и снова радио орет на всю мощь, а он пьянствует с каким-нибудь жуликом. Вот с час назад ушли они вдвоем, Витька и какой-то лохматый.

Косынка, фиолетовая, шифоновая, которой Аврора Алексеевна старательно прикрывала макушку, съехала от волнения, оголив красноватенькое, как у ребеночка, темечко и большую, неизвестно в чем держащуюся шпильку.

— Шпильку потеряешь, — сказала сквозь слезы Калерия Ивановна, но Аврора лишь рукой махнула:

— Ой жалко мне тебя, Калерия… Ой до чего же он допьется!

Калерия Ивановна подумала-подумала, поморгала часто, собрала губы в кучечку и перестала плакать. Глянула на портрет Николая Демьяновича, тряхнула подбородком.

— Нечего меня жалеть! Не бобылкой живу одинокой! — изрекла гордо, с нескрываемым намеком.

— Ну и черт с тобой, живи, — обиделась Аврора Алексеевна. — А я-то, тебя жалеючи, заступилась перед соседями за Витьку. Сидел бы твой шпана сейчас в кутузке. Так тебе и надо бы.

— Не твое дело! Не лезь! Не нуждаемся! Ишь, нашлась жалельщица! Ты себя пожалей! А у меня муж есть, сын есть!

— Плюют они на тебя оба, на дуру стоеросовую. Да чтобы я еще когда-нибудь посочувствовала тебе, индюшке надутой? На, выкуси! — поднесла Аврора Алексеевна задушевной подруге кукиш.

Калерия Ивановна затряслась, затопала ногами во гневе.

— Мм-ма-му-ля приехала!

Сынок стоял, держась за косяк, покачиваясь былиночкой, расхристанный, помятый, будто по лестнице за штаны его волочили.

— Ох, горе мое! — Однако сдержала и обиду, и гнев, покосилась на соседку и спросила спокойно, интеллигентно: — Виктор, может быть, ты объяснишь мне свое поведение?

Потом, конечно, когда он проспался, продрал глаза, дудела ему в оба уха, срамила, грозилась отцом, допытывалась:

— Где болтался? Из деревни вон еще когда уехал.

Ответил он хмуро и коротко:

— Был у одной знакомой.

— Откуда она у тебя взялась?

А он ухмыльнулся зло:

— Зачем тебе мужские подробности, мама?

Смолчала. Да и что теперь воду в ступе толочь? Уволили опять за пьянку. Но, не зная ни минуты покоя в душе, Калерия Ивановна оставалась внешне спокойной и важной. Объявила сыну строго:

— Попотешили, Витя, соседей, и хватит. Не дам я им больше повода зубы над нами, Курносовыми, скалить. Ты за порог, и я за тобой. За руку водить тебя буду. Глаз, как с младенца, не спущу. — И отобрала у него деньги, ту мелочь, что не успел пропить, заперла под замок туфли и брюки: не уйдет же он со двора в пижаме и шлепанцах?

Так и жила в постоянном материнском страхе, кажется, хуже, чем тогда, когда ждала с фронта. Просыпалась и засыпала в тревоге, видела все один и тот же сон: валяется Витька с разбитой мордой на тротуаре возле винного магазина.

— Скорей приехал бы отец и устроил его на работу, — заговорила она с подругой, хотя еще были в ссоре, но когда-нибудь мириться надо. — Не болтался бы без дела. У Витьки же золотые руки, светлая голова, глотка вот ненасытная! А кто виноват? Нинка. Одну только открыточку и прислала.

— Не каменный же он, вот и переживает, — поддержала разговор Аврора Алексеевна. — Тут не захочешь, да запьешь.

— Вот и я говорю тебе. С такой-то женою!

Докапываясь до корней семейных бед, Калерия Ивановна все чаще приходила к этому выводу: не нуждается Нина в муже, не любит его, от этого в доме все неприятности.

Отпуск Нины подходил к концу, и Виктор весь насторожился, высох. Смотрел мимо матери ожидающими глазами, не слышал, что она ему говорила. Сердце ее не выдержало, отдала и штаны и туфли, а он и одеваться не стал, так и сидел с папиросой в зубах, выглядывал в окошко. Лицо стало несчастным и непривычно умным. Вскакивал на каждый звонок, прислушивался ко всем шагам в коридоре.