Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

— Верно, — кивнул Калинин. — Вот мальчиков проводим — и сами…

— По ко-ням!.. — прохрипел вдруг чей-то осипший бас. И почти в ту же секунду вагоны, чокнувшись друг с другом буферами, поползли, на ходу втягивая в себя отъезжающих.

Из всех дверей и люков товарняка к не засыпавшей в ту ночь Москве полетела песня:

Люба и Михаил Иванович шагали с вокзала молча, погруженные в свои мысли.

А Москва уже провожала другие эшелоны. Снова и снова в центре ее и на окраинах вспыхивала песня о народной войне. В начале дня Люба слышала ее из окон своего цеха, Михаил Иванович — из дверей и люков красных вагонов уже на другом вокзале, где, гремя чугуном буферов, один за другим отходили на запад составы…

…Примерно через неделю в кабинете Калинина появилась Люба.

— Ну что? Как дела? Пишет? — Михаил Иванович отечески обнял ее за плечо.

— Нет. Не пишет. А я вот написала заявление — в военкомат.

— Прекрасно! — воскликнул Калинин. — И что же они? Патриотизм оценили?

— Разревусь я сейчас, Михаил Иванович…

— Значит, не оценили. А я бы оценил, честное слово, оценил!

— Я ведь все делать умею. Позвоните, пожалуйста, им, ну, пожалуйста!

— И позвоню. А раз все делать умеешь — тем более. Скажу, чтобы непременно в ту же самую часть направили, где муж воюет. Это уж я своей властью сделаю. Теперь не постесняюсь. — Калинин еле заметно улыбнулся. — А пирогов, видно, опять не будет?

— А пироги я уже испекла…

Люба развернула маленький, перевязанный тесемочкой сверток, и они оба рассмеялись — на промасленной бумаге лежали три румяных остроносых пирожка.

— Один вам, другой мне, а третий я ему свезу, — сказала Люба. — Буду пулей лететь, чтобы не зачерствел!..

Они молча стояли друг против друга. Если бы кто-нибудь мог видеть их в эту минуту, то, наверное, навсегда запомнил бы их глаза — Любины, мгновенно повзрослевшие, ставшие из серых совершенно стальными, и стариковы, помолодевшие по крайней мере лет на двадцать.

Калинин подошел к широко распахнутому окну, с минуту помолчал, потом сказал не оборачиваясь:

— А самому́ передай — жду его, как сына.

Обыкновенная алюминиевая ложка. Я нашел ее под Харьковом, в выжженной огнем и солнцем степи, осенью сорок первого.

Прижал нас немец возле одной деревни, двое суток головы поднять не давал. Зарылись мы в землю, лежим, думаем: должны же когда-то кончиться эти чертовы мины! А он садит и садит из-за леса, ни тебе отдыха, ни срока.

— Зарывайся глубже, ребята! — командует взводный. — Я его норов знаю.

Стали мы глубже копать, а взводный подбадривает:

— Лопата — она чего? Шанцевый инструмент. Стало быть, солдату шанец есть живому остаться. Копай веселей, кому жизнь не надоела.

Копаем, а сами думаем: кому ж от мины-дуры подыхать охота? А тут еще шанец!..

Стал я рыть вместе с другими. Дело к ночи идет, а мы знай вгрызаемся в заклекшую землю. Немец между тем не унимается.

— Неправда, к утру поистратится, — пошучивает взводный. — Мины — они чего? Им тоже конец приходит.

Но конца тем минам не было. И утром мины, и вечером, а к ночи совсем невтерпеж стало.

Пришлось отходить, как говорится, на заранее приготовленные позиции. Сперва по-пластунски ползли, потом в рост поднялись. Аж до Малых дорог довелось топать. Но и там, на «заранее приготовленных», передышки нам тоже не было. Пришли мы к Малым, а он тут как тут. Из-за каждого облака «юнкерс» кидается.

Если просто сказать, что хватили мы горя под Малыми дорогами, — значит безбожно приукрасить действительность. Живого места на земле той не было. Здесь уж даже и окопаться не успели — рухнули с разбегу в канавы да лужи, а он давай ровнять землю-матушку.

— Немец — он во всем порядок любит, — не падает духом взводный. — Подровняет малость — уймется!

Если бы не командирская шутка, мы бы, наверное, совсем приуныли. Взводный, видимо, чувствовал это, и сквозь грохот боя все время слышался его голос:

— Не бойсь, ребята! Целься точно в мотор, скоро всем им капут гемахт, всем «юнкерсам»! Ловчее всего со спины стрелять, вот так!

Лег и я, как приказал мне взводный, на спину, чтобы удобнее было, а между лопаток и вонзись мне железяка какая-то. Перевертываюсь — ложка! Самая обыкновенная, солдатская. И слышу над самым ухом опять голос взводного:

— Не зевай, подымай — пригодится!

Глянул я на него искоса, а он:

— К обеду так просто незаменимая вещь!..

Очнулся я в медсанбате. Пошарил глазом вокруг, вижу — ложка со мной. Возле самых носилок кем-то положена. Ну, думаю, жив-здоров! Кому ж в голову придет мысль ложку таскать за человеком ненадежным! Видно, числюсь я еще у какого-то старшины в списках.

Взял я ложку, поднес к глазам поближе и только тут заметил, что она совсем не простая. Чья-то ловкая рука четко выгравировала по белому ее алюминию украинский национальный орнамент, а рядом с затейливой вязью врезала в металл слова.

Вчитываюсь — названия городов!

Львов.

Тернополь.

Житомир.

Киев…

Показал я ложку соседу по палатке, старому солдату. Думал, подшутит он над неизвестным чудаком гравировщиком. Думал даже — вместе мы с ним посмеемся. А служивый прочитал надписи на ложке сначала про себя, потом без всякой усмешки еще вслух начал отсчитывать, загибая упрямые, заскорузлые пальцы:

— Львов, Тернополь, Житомир… Да-а, браток, много горюшка этой ложкой выхлебано. И еще для других городов место имеется. Смотри-ка! В общем не ложка — история войны. — Он помолчал, вздохнул, потом добавил: — Не дописал якись хлопец всей истории, царствие ему небесное. Другим, видать, придется дописывать.

Подлатали мы со старым здоровьишко при докторах, снова в свою часть направились.

Как только вышли из санбата, я ложку (не по уставу, конечно!) за кирзовое голенище сунул. Она сразу нашла там себе уголок поудобнее…

…Не слишком часто вспоминали мы про ложку после госпитальских-то харчей — когда не поспишь, когда не поешь, а чаще всего и то и другое вместе.

А если когда и выпадало счастье пообедать в тишине и спокойствии, так мы той ложкой, бывало, щец похлебаем или кашицей побалуемся, на остальное-прочее времени уж не оставалось. Не до граверных работ было.

Однако весной проняло-таки нас со стариком лирическое настроение. То ли дела на фронте лучше пошли и сводки стали интереснее, то ли еще по какой причине, но как-то на привале в березнячке, у приглушенного костра, повертели мы ложку в руках и порешили продолжить необыкновенную летопись, начатую первым владельцем нашей кормилицы.

Сходим ночью в разведку, «языка» приведем, а наутро бой. А еще наутро город берем с боем. Потом замполит радиста кликнет — по радио Левитан подтвердит нам информацию замполита. Больше всего нравилось нам, как произносил он слово «овладели»: говорит — каждую букву как по железу рубит. У меня так даже мороз по коже пробегает, по тому самому месту промеж лопаток, куда ложка когда-то врезалась…