Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

Ленин сел рядом с Лёнтей.

— Как, говоришь, тебя зовут-то?

Лёнтя ответил не сразу. Помолчал, поежился.

— Рыжим меня ребята зовут. Но по-правдашнему я Лёнтя. Так даже у директора в книжке записано, можете посмотреть.

— Верю и без книжки. А почему же все-таки, Лёнтя, шефы тебя с собой не взяли?

— Вам честно сказать?

— Ну, разумеется, только честно.

— Да оттого, что рыжий, вот и не взяли! Это я точно знаю…

Ленин рассмеялся. Но не каким-нибудь там обидным смехом, а так, легонечко, одними глазами.

— Что не взяли, это действительно, Лёнтя, очень досадно, а что рыжий, так это же сущие пустяки!

Ленин посидел несколько минут молча, потом задумчиво провел рукой по своим вискам и сказал:

— А теперь, Лёнтя, едем ко мне, чаю попьем. Хочешь?

— Чаю?.. А сахар? У вас есть?

— Сахар? Думаю, что немного найдется.

— Тогда едемте! Я не помню, когда с сахаром пил…

— Одевайся скорее! А ребятам я непременно скажу, чтобы рыжим тебя больше не звали — только Лёнтей. Согласен?

— Ага!..

Плохие сны снятся всегда до конца, даже с продолжением. Хорошие всегда обрываются на самом важном и интересном месте. Вот и этот оборвался не ко времени.

Лёнтя раз десять отчаянно пробовал поплотнее укутаться одеялами, перекладывая с места на место шуршавшую соломой подушку, но сон больше не приходил.

А тут еще половицы скрип-скрип, скрип-скрип…

Открывает Лёнтя глаза — перед ним директор стоит. Веселый, улыбающийся.

— Вставай, дежурный, — скоро наши явятся, пора печку топить! Шефы звонили, сказали, что дров нам еще привезут.

Вскочил Лёнтя с кровати, побежал умываться, как его директор учил. В умывальнике мельком глянул в разбитое зеркало и невольно улыбнулся — ему показалось вдруг, что вовсе он и не рыжий совсем. Это просто так, первый солнечный луч в его давно не стриженном виске заблудился.

Это письмо из Москвы пришло к Дарье, когда она еще не перестала его ждать, хотя все соседи в один голос говорили:

— Не напишет. Некогда ему в переписке с тобой находиться.

Дарья и сама понимала — адресат ее очень занят, — но надеялась: ответ ей все-таки будет.

— Дело у меня серьезное. Человека касается.

И вот однажды утром, на виду у всей деревни, почтальон дядя Саша Каланча, спрямляя снежную тропку, с тяжелой сумкой на плече пробрался к старухиной хатке, постучал по наличнику.

— Важный пакет тебе, отворяй.

Никто не узнал тогда, что говорилось в том пакете, но по всему видно было — своего старуха добилась. И жители деревеньки вздохнули с облегчением: хлопотала Дарья за обиженную местными властями учительницу — одинокую, хворую, тоже совсем старую.

А через неделю деревенские удивились еще больше. Дарья, которая вот уже лет десять не отходила далеко от дома, быстро семенила в сторону станции…

Город встретил ее шумом, сутолокой, но старуха прямо с вокзала, нигде не задерживаясь, направилась к центру и вскоре добралась до места.

— Вы к кому, бабушка? — остановил ее возле высокой стеклянной двери человек в военной форме.

— Мне самого повидать надобно.

— Пропуск иметь полагается.

— Знаю, что полагается, да времени у меня маловато: нынче приехала — нынче и обратно. Ты уж сам, сынок, скажи кому следует.

Еще в поезде обдумала Дарья, что и как скажет при встрече с Ильичем, а вышло все по-другому. Когда переступила порог кабинета, в котором работал Ленин, все приготовленные слова вдруг забыла. А он быстро поднялся ей навстречу из-за стола и заговорил первый:

— Здравствуйте, Дарья Семеновна. Садитесь вот сюда, к свету, и рассказывайте.

Дарья помолчала, еще раз пыталась собраться с мыслями, но так и не пришло ей на память ни одно из задуманных слов.

— Вижу, мороки тебе здесь и без меня хватает. Потому разговор у нас недолгий будет. Просто спасибо пришла сказать. За учителку нашу.

Владимир Ильич глядел на нее внимательно, стараясь припомнить, о чем и о ком идет речь.

Старуха заметила его смущение, но виду не подала. Встала, подошла совсем близко и развязала принесенный узелок.

— А это тебе. Ты не серчай, прими, как от матери принял бы.

И на край стола легли серые варежки. Легли так мягко и так тихо расправили на зеленом сукне свои пушистые складочки, будто задумчиво вздохнули о чем-то.

Вырвался еле заметный вздох и у старухи.

— Наши, простецкие. Носи на здоровье.

Ленин взял одну варежку и примерил. Пришлась она в самую пору.

— В наших краях тоже такие вот вяжут. Крученая шерсть. Спасибо вам большое.

Хотел еще что-то сказать, но старуха суетно стала прощаться:

— Ты уж извини, спешу.

И ушла также неожиданно, как появилась.

Однако, выйдя из стеклянных дверей, она перестала торопиться и пошла по огромному, как город, двору, медленно, степенно, как по своему собственному. И как-то почти по-домашнему, по-деревенски, садился ей на укутанные платком плечи граненый снежок января.

Старуха остановилась, в задумчивости оглядела все вокруг — золотые купола старинных храмов, зубчатую стену, ровные ряды давно отшумевших пушек.

Дважды вспыхнул и отлетел за реку Москву — в вечереющее Зарядье — перезвон курантов, а она все стояла и улыбалась своим мыслям.

У Боровицких ворот ее неожиданно окликнул кучер, сидевший в санях-розвальнях:

— Вы Дарья Семеновна?

— Я, — удивленно ответила старая.

— Ленин велел вас до вокзала довезть.

Вернулась Дарья в деревню веселая. Односельчане, послушав ее рассказ, не удержались от шутки:

— Ты вроде бы помолодела даже!

— А чего мне делается? Вон пушки в городе стоят под снегом, поди, триста зим — не ржавеют…

После этой поездки в Москву на душе у Дарьи стало хорошо, покойно, как никогда в жизни еще не было.

Не знала вот только старуха, носит ли варежки тот, кому они были связаны.

— Да на кой они ему, ты сама рассуди, — говорили соседи, — у него небось фабричные есть.

— Это верно, — соглашалась Дарья Семеновна. — А может, все-таки носит в морозные-то дни?..

И в глубине души надеялась: носит.

Вскоре деревенские парни побывали в городе. Воротились — и первым делом к Дарье:

— Носит! Сами видели.

Дарья слушала парней молча, а возле самых очков ее колюче поблескивали на ранней вечерней зорьке остро отточенные стальные спицы.

Рядом, на подоконнике, лежали готовые варежки. Шерстяной палец одной из них торчал так, будто она уже натянута на чью-то богатырскую руку.

— А эти кому, Дарья Семеновна?

— А эти Ильичеву кучеру. А еще почтарю нашему Саше Каланче. Вишь, какую тяжелую сумку с письмами таскает он по морозу-то каждый день.

…Много лет прошло с тех пор. Нет Ленина, давно нет и самой Дарьи. Другой почтальон спрямляет по утрам снежные тропки к Дарьиной деревне, но спицы, которыми вязала старуха свои бесценные подарки, живут и работают, видать, без отдыха.