Гурам Панджикидзе - Год активного солнца

Я слушаю его краем уха, но ничего, кроме взволнованного голоса, не слышу.

Ах, какой, дескать, он был прекрасный человек (он — это, видно, Леван Гзиришвили), что нам теперь, дескать, делать, как стряслось такое несчастье (да, несомненно, он говорит о Леване Гзиришвили)? Ах, как, мол, я понимаю тебя. Действительно, как это можно соваться в чужие дела? Разве понять, мол, это следователю?

Внезапно меня осеняет — на кухне за банками должна быть бутылка коньяку. Я даже помню марку — «Варцихе». Принести или нет? Ну конечно — если коньяк действительно стоит за банками на полке. Тут же у меня появляется не менее гениальная идея: а что, если взять Зураба за шиворот, поднять со стула, плюнуть ему в плоский лоб, а потом, поддав коленкой под зад, спустить его с лестницы?

Нет, этого я делать не стану. Первая идея кажется мне гораздо соблазнительней: выйти на кухню и отыскать коньяк. А вторая подождет, торопиться некуда, надо сначала выяснить, чего он ко мне притащился спозаранку.

Ах, дескать, в какое время он нас покинул, а теперь вот надо с пришлым человеком срабатываться…

Я засомневался: а впрямь ли у меня есть коньяк? Смутно вспоминаю, что месяца два назад я припрятал бутылку за батареей банок на самой верхней полке.

Как жаль, дескать, что он умер. Кто знает, кого пришлют на нашу голову. Впрочем, почему, дескать, обязательно присылать, а если директором станет кто-нибудь из наших, ну, к примеру, ты?

Вот теперь я догадываюсь, зачем пожаловал ко мне сей господин. Где наша не пропадала, пойду отыщу коньяк, пусть этот болван выскажется до конца.

Я встаю и направляюсь на кухню. Остановившись в дверях, оглядываюсь. Зураб сидит ко мне спиной. В руках он держит стакан и пристально рассматривает его на свет. Кто знает, какая новая мысль рождается в тупичках его мозга. Волосы на макушке его идеально круглой головы повылезли, и теперь она похожа на мишень для стрел или, на худой конец, для пули.

Ура! Коньяк на месте. Я отыскал две рюмки и, наполнив их, преподнес одну Зурабу. Он по-прежнему не может расстаться со стаканом. Свою рюмку я мигом опрокинул, не сказав ни слова. Со стороны я вполне мог сойти за алкаша.

Вот именно, зачем, дескать, нам нужны варяги, когда у нас есть ты. Ну и что из того, что ты молод, в конце концов, дескать, в нашей области нет в республике специалиста лучше тебя.

Так вот оно что! Меня озарило, словно небо надо мной разверзлось. Теперь понятно, почему он в эту жарищу заявился ко мне в костюме, при галстуке и в белой рубашке с запонками на манжетах. А я, дурень, до сих пор не уразумел причины столь раннего его визита.

Только тебе, дескать, по плечу быть директором института.

Наши взгляды неожиданно скрестились. Он все не выпускает стакан из потной руки. Пока он не отпил ни капли. Выходит, я один выдул всю бутылку. И, пораженный этим великим открытием, я потянулся за сигаретой. Зураб мгновенно поставил стакан на стол и, щелкнув зажигалкой, предупредительно протянул мне огонь. Курить не хочется, но я через силу затягиваюсь.

Конечно, я понимаю, дескать, что ты настоящий исследователь, где тебе заниматься всякими административными делами, но делать нечего, не оставаться же институту без директора.

Почему мне не колют глаз наглые жесты Зураба Гомартели? Какие изменения произошли в его душе?

Я кончаю курить и делаю второе важное открытие: все это время говорит один Зураб, я же не вымолвил ни словечка. Я подливаю себе коньяку. Внезапно я чувствую острый голод. Выпивка возбудила аппетит, а в доме хоть шаром покати. На всякий случай я иду на кухню, авось где-нибудь завалялась хоть корочка хлеба. Судьба и на этот раз благоволит ко мне. Кусочек черствого черного хлеба весьма кстати. Я возвращаюсь в комнату. Мой взгляд вновь натыкается на мишень для лука. Почему я никогда не замечал ее раньше? Впрочем, может, и замечал, но не придавал значения. Ларчик открывается просто, мне вообще до лампочки особа Зураба Гомартели.

Я с удовольствием жую черствую корку. Ничто на свете не сравнится со вкусом хлеба! Теперь и коньяк идет лучше. Я уже основательно захмелел, но контроля над собой не теряю. Интересно, во что все это выльется — в гнев или в ласку? Вообще во хмелю я делаюсь размазней — всех люблю, всех жалею, хочется всех приласкать, каждому сказать доброе слово. Даже с теми, кого терпеть не могу, становлюсь отзывчивым и открытым. Я искренне клянусь им в любви и верности. Во хмелю я способен всем все простить, оправдать любой поступок, побрататься с первым встречным… А на следующий день глаз не могу поднять от стыда. Я до одурения смотрю в стену и вообще валяюсь в постели до полудня, молчу и стараюсь ни о чем ни думать, пока алкоголь не выйдет из организма. Я злюсь на себя, презираю до смерти свое слюнтяйство, даю себе торжественное слово никогда не повторять ничего подобного. И так до тех пор, пока сознание не прояснится окончательно и все не станет на свои места. Вот тогда я выдвигаю успокоительный и утешительный довод: вчерашнее мое поведение должно стать уроком на будущее. Трудно припомнить, сколько подобных «уроков на будущее» я получил.

Без десяти одиннадцать.

Поскорей бы пришла Эка.

Я опасаюсь, как бы мой хмель не пошел по другому пути. Если мне кто-нибудь вдруг не понравится, приходится усмирять нервы. Иначе все может закончиться из рук вон плохо. Два-три раза я имел удовольствие обрушить свой гнев на некоторых особ.

Мне не хочется, чтобы Зураб Гомартели стал объектом моего бешенства, но уже пару раз я весьма подозрительно посмотрел на его плоский лоб. Неужели все, что он говорит сейчас (а говорит он не переставая битых полтора часа), все эти великолепные идеи вот так, без передышки, и рождаются в его мозгу? Или он выпаливает эти автоматные очереди, обдумав их еще до прихода ко мне?

Да, я, дескать, убежден, что именно ты и должен стать директором института. Да, да, я, мол, прекрасно знаю, что административная карьера тебя не очень-то прельщает, но в интересах института и науки необходимо принести себя в жертву. Несовместимость — вот что ждет любого пришельца со стороны.

— А не лучше ли нам сначала похоронить беднягу?

Такова моя первая и пока единственная за все это время фраза. Сама по себе она нейтральна и даже банальна. Но эффект ее оглушителен. До этого расслабленный Гомартели вдруг выпрямился, с испугом уставился на меня и окаменел.

Пауза продолжалась довольно долго. Я в упор смотрел на него, скривив губы в иронической улыбке. Я и сам не ждал подобного эффекта. Этому простенькому предложению, видимо, придало силу двухчасовое молчание. Именно оно зарядило его и придало ему высокое напряжение.

И без того холодные глаза Зураба совершенно заледенели под плоским лбом. Может, он почувствовал угрызения совести? Может, ему стало больно и стыдно от своего нетерпения? О нет, его булькающий, как болото, мозг еще не созрел для подобных переживаний. А испуг его проистекал просто из боязни потерять союзника.