Гурам Панджикидзе - Год активного солнца

А в сознании вновь и вновь прокручивается магнитофонная лента с одной-единственной фразой:

«Почему ты порочишь честь нашей семьи?»

«Почему ты порочишь честь…»

«Почему ты порочишь…»

«Почему…»

А ветер все несет и несет издалека обрывки отцовских фраз:

«Вспомни хотя бы один случай, когда твое желание не было исполнено…»

«Вспомни хотя бы один случай, когда мы доставили тебе огорчение…»

«Доставили тебе огорчение…»

«Доставили тебе огорчение…»

На магнитофонную ленту записалась еще одна фраза. Записалась и стала назойливо прокручиваться в сознании.

«Вспомни хотя бы один случай, когда мы доставили тебе огорчение»…

«Доставили тебе огорчение…»

«Доставили тебе…»

Маленькая одиннадцатилетняя девочка гордо выступает рядом с отцом в фойе оперного. Тоненькие пальцы доверчиво покоятся в большой теплой отцовской ладони.

Отец одет в черный дорогой костюм, сшитый специально для театра. Белую рубашку украшает широкий галстук в красную полоску. Новые модные ботинки празднично поблескивают на ярком электрическом свету.

Представительный красивый молодой мужчина походит больше на актера или художника, нежели на начальника крупного строительного управления.

На матери — длинное платье из черного бархата. Нитка японского жемчуга придает ему строгую элегантность.

Девочка с чувством гордости глядит то на отца, то на мать. Она замечает, с каким почтением приветствуют ее родителей встречные. Все управление присутствует на сегодняшнем спектакле. С отцом стремится поздороваться каждый, каждый стремится перекинуться с ним словцом или просто улыбнуться ему.

Многие даже не осмеливаются подойти поближе и уважительно кланяются издали. Некоторые же, наверное из начальства, сначала целуют руку матери, потом здороваются с отцом и наконец треплют по щеке девочку, заученно приговаривая: «Как она выросла, как похорошела».

Девочке не понравился взгляд одной молодой женщины, которая, по-видимому, была гораздо моложе ее матери. Не понравился еще на улице, при входе в театр. Пораженная ее красотой и изяществом, девочка сразу выделила эту женщину из толпы. Она невольно перехватила насмешливый и враждебный взгляд, которым та с головы до ног смерила ее мать.

Тогда она не придала особого значения злобному взгляду молодой и красивой женщины. Лишь еще раз увидев ее стройную фигуру, маячившую поодаль, девочка насторожилась. Женщина стояла к ним вполоборота и, казалось, вообще не замечала их, но достаточно было одного-единственного мимолетного ее взгляда, чтобы девочка безошибочным чутьем определила и запомнила всю меру ненависти, сквозившую в нем.

Во время второго антракта и она подошла к отцу. Если же быть точным, не подошла, а как бы невзначай столкнулась с ним в коридоре.

Молодая женщина была в простом платье спортивного покроя, еще больше подчеркивавшем ее молодость. На фоне симпатичной и солидной матери она казалась совсем юной и хрупкой.

Три улыбки, одновременно засиявшие на трех лицах, не смогли погасить огня, полыхавшего в их сердцах.

«Ба, и Тата тоже тут!» — воскликнул отец.

Фальшивый его голос больно резанул слух девочки.

«Тата… Тата Ботковели…» — внезапно всплывает в памяти маленькой девочки ее имя и фамилия.

«Здравствуй, Тата», — щебечет мать.

«Здравствуйте», — неловко ежится Тата.

«Как она похорошела! Я не видела ее целую вечность», — бросает мать супругу и берет Тату под руку.

Мать и Тата идут впереди, а девочка с отцом покорно следуют за ними. От глаз маленькой девочки не укрылись ироничные усмешки, мелькающие на губах некоторых встречных. Она явственно ощущает, что люди эти, не в силах скрыть любопытства, пытаются нарочно столкнуться с ними, дабы собственными глазами увидеть и убедиться, как дружески, рука об руку прогуливаются вместе жена начальника управления и Тата Ботковели. Малышку безжалостно пронзают глаза, полные любопытства и злорадной насмешки.

Третий звонок.

Для девочки он звучит как сигнал спасения.

Мать с улыбкой прощается с Татой, берет за руку дочку и вместе с отцом ведет ее к двери амфитеатра.

В коридоре гаснет свет. Лишь маленькие лампочки, прикрепленные к стене, мерцают вполнакала.

«Уйдем отсюда, папа», — остановилась у входа девочка.

«Что ты сказала?» — не понял отец.

«Я хочу домой».

«Домой?»

«Да, домой, мне плохо, очень болит голова».

Интуиция виноватого безошибочно оценивает ситуацию.

«Что ж, идем, дочка».

Беспечно сказанная фраза не снимает напряжения, возникшего между ними.

«Куда вы идете, вы что, не в своем уме?»

Это уже голос матери.

О, сколько всего перемешалось, сплелось, сцепилось, сплавилось в этом голосе: отвращение, отчаяние, мольба, страх, требование!

«Ты же видишь, ребенку не по себе».

«Можно потерпеть и еще немножко, если уж она столько терпела».

В этой острой, как бритва, фразе, естественно, подразумевались не только два предыдущих акта спектакля.

«Уходить до окончания спектакля нельзя. Или ты хочешь заставить говорить весь Тбилиси?»

Голос матери жесток и безжалостен, решение твердо а неколебимо. Она и в следующем антракте будет гулять рука об руку с Татой, с беспечной улыбкой на лице вести с ней светскую беседу, а время от времени и похохатывать над ее шутками. Ну и что из того, что хохот ее будет насквозь фальшивым и деланным, — главное, в корне пресечь сплетни, отбить к ним охоту у любителей до чужой подноготной. Главное, честь семьи. А оскорбление и злобу можно похоронить, задушить.

Потом…

Потом — бессонная ночь.

Грубые, омерзительные фразы глухо проникают в комнату сквозь стенку, и чуткое, как радар, детское сознание отчетливо улавливает каждую из них.

Время от времени раздается тихий, но требовательный свистящий шепот: «Тише, дети проснутся!»

Время от времени слышится ставшее ненавистным словосочетание «Татаботковели».

Время от времени…

Утром девочка видит, как обескровила и сломила маму одна-единственная ночь.

С тех пор маленькая девочка не ходит в оперу вместе с родителями, но никто не чувствует молчаливого протеста оскорбленного ребенка, никто не видит растерзанного детского сердечка, никого не волнует, что яд, пролитый в непорочную душу ребенка, медленно отравляет все его существо.

Однажды…

Однажды раздался телефонный звонок.

Трель этого звонка до сих пор пронзительно раздается в ушах…

Может, она каким-то шестым чувством угадала, кто звонит?

Может, именно с тех самых пор и осознала она все, чтобы потом навсегда сохранить в памяти то мгновение, когда увидела, как зеленая краска незаметно вкралась в багровость отцовского лица?

«Да, да… Успокойся… Завтра, завтра… Сейчас не время… Как ты не понимаешь, что… Я сказал, завтра… Ладно, ладно, иду…»