Георгий Данелия - Не горюй!

— Митяй, — спросил он, — ты меня уважаешь?

Митяй кивнул.

— Пришить его надо, легавого этого. Всю песню мне испортил.

В дверь постучали сложным условленным стуком.

Двое вскочили из-за стола. Гардеробщик стал за дверь, а Митяй быстро открыл дверь и отбежал. В дверях стоял Белый — Доцент.

— Э-э-э… — пьяно хихикнул гардеробщик, — сам пришел…

— И ты здесь… — прохрипел Доцент, закрывая за собой дверь и устало прислоняясь к косяку, — а я было к тебе сунулся, да только почувствовал: засада там. Я чувствую… Я всегда чувствую. Схорониться мне надо, Митяй…

— Пошли, — сказал Митяй, надевая пальто.

Они подошли к каркасу строящегося дома, по деревянным мосткам полезли вверх.

— Куда это мы? — спросил Доцент. — Идем, идем…

На площадке девятого этажа Митяй остановился.

— Вот и пришли, — сказал он.

Доцент огляделся. Стен у дома еще не было, внизу пестрыми огнями переливалась новогодняя Москва.

В руках у Митяя сверкнул нож. Гардеробщик достал из кармана опасную бритву.

— Понятно, — прохрипел Доцент, отступая на край площадки.

Митяй замахнулся ножом, потом, изогнувшись в прыжке, выбросил вперед руку. Доцент едва заметным движением увернулся, в какую-то секунду оказался за спиной Митяя и двумя руками с силой толкнул его в спину.

Митяй балансировал на самом краю площадки, пытаясь удержаться, Доцент легко подтолкнул Митяя, его нога ступила в пустоту, и он с коротким криком полетел вниз.

Шел редкий снег. На крыльцо мальцевской дачи вышла пожилая женщина с саквояжем, из-под пальто которой выглядывал белый халат. За ней показался Трошкин.

Они подошли к стоявшей рядом с крыльцом машине «скорой помощи».

— Извините, что напрасно потревожили, — сказал Трошкин.

— Ничего, — сказала доктор, — дайте ему валерьянки, чаю теплого, и пусть поспит…

Хмырь лежал на широкой профессорской кровати, маленький и жалкий. Косой и Али-Баба сидели рядом.

— Больно, Гарик? — участливо спросил Али-Баба. Хмырь потрогал шею, покрутил головой.

— Больно, Вася, — всхлипнул он.

— Чего врешь-то? — вмешался Косой. — Откуда ж больно, когда ты и голову в петлю толком не успел сунуть!..

— Молчи, — сказал Али-Баба, — ему тут больно, — он постукал по левой стороне груди, — да, Гарик?

— Да, Вася, — простонал Хмырь. — Прочти! — шепотом попросил он.

— Опять? — недовольно сказал Косой.

Али-Баба развернул тетрадный листок, исписанный крупным аккуратным почерком, и начал читать:

«Здравствуй, дорогой папа! Мы узнали, что ты сидишь в тюрьме, и очень обрадовались, потому что думали, что ты умер…»

Хмырь заплакал.

— Интересно, — бодро сказал Косой, — какая зараза Хмыренку этому про Хмыря накапала?

— Цыц! — рассердился на него Али-Баба и продолжал чтение: «И мама тоже обрадовалась, потому что, когда пришло письмо, она целый день плакала. А раньше она говорила, что ты летчик-испытатель…»

— Летчик-налетчцк, — усмехнулся Косой.

«…А я все равно рад, что ты живой, потому что мама говорит, что ты хороший, но слабохарактерный!..»

— Точно! Слабохарактерный… — снова перебил Косой, — стырил общие деньги и на таксиста свалил.

— Канай отсюда! Рога поотшибаю, редиска! — вскочил, не выдержав, самоубийца.

— Кто редиска? — Косой побледнел. — Ответь за редиску! — И он схватил Хмыря за ворот рубашки.

— Федя! — вмешался Али-Баба. — Отпусти Гарика, Гарик в очень расстроенном состоянии.

— А ты бы помолчал, поджигатель!

— Что ты сказал? Это я поджигатель, да? А ну повтори…

— Поджигатель, поджигатель! — крикнул Косой.

И все трое, сцепившись, покатились по ковру…

— Прекратите! — истошно заорал, входя, Трошкин так, что стекла задрожали.

Трое отпустили друг друга, сели на ковре, уставившись на Трошкина.

— Ну что вы за люди такие! Как вам не стыдно! Вам по сорок лет, большая половина жизни уже прожита. Что у вас позади? Что у вас в настоящем? Что у вас впереди? Мрак, грязь, страх! И ничего человеческого! Одумайтесь! Одумайтесь, пока не поздно. Вот вам мой совет!

Приняв этот монолог за остроумную шутку, Косой, Али-Баба и даже Хмырь расхохотались.

— Во дает! — восхищенно сказал Косой.

Не ожидавший такой реакции Трошкин недоуменно смотрел на них.

— Доцент, а Доцент, — сказал Косой, — сматываться надо: врачиха в милицию накапает.

— Не накапает, — зло сказал Трошкин.

— Почему?

— А я ее того… по горлу бритвой, и приветик! В колодце она теперь, можешь посмотреть! — И, хлопнув дверью, Трошкин вышел из комнаты.

— Что-о? — все трое замерли, вытаращив глаза…

«Полковнику Верченко Н. Г. от зав. детским садом № 83 Трошкина Е. И. Заявление…

…Иду раскрываться. Дольше обманывать этих людей я не имею права. Если что случится, прошу никого не винить», — писал Трошкин за столом в кабинете Мальцева.

— Сколько у меня было? — спрашивал сам себя Али-Баба, расхаживая по профессорской спальне. — Один год, — он поднял палец. — Сколько за побег дадут? Три! — он поднял еще три пальца. — Сколько за детский сад и за квартиру? Ну, пускай десять! — Пальцев уже не хватило. — Сколько всего будет?

— Четырнадцать, — сипло сказал Хмырь.

— И что вы думаете, я из-за каких-то паршивых четырнадцати лет эту гадюку терпеть буду? Которая старушку в колодец положила? Вы как хотите, а я иду в милицию, да?

— Да, — сказал Хмырь, — иди, тебя он не тронет.

— А вы? А вы, значит, так и будете бояться его до самой смерти?..

— Вась, а Вась, — с уважением сказал Косой, почувствовав в Али-Бабе новое начальство, — а я давеча ему говорю: у меня насморк, а он…

— Да хватит тебе, надоел ты со своим насморком! — Хмырь оглянулся на дверь и пальцами поманил к себе товарищей…

Трошкин скатал свое заявление в трубочку и сунул его в стакан с карандашами. Встал и решительно зашагал из кабинета.

Он раскрыл дверь в спальню, но там было пусто.

— Эй, где вы? — позвал Трошкин.

— Здеся! — отозвался с веранды голос Косого.

Косой, Хмырь и Али-Баба сидели на корточках, держа в руках конец ковровой дорожки, идущей к двери.

— Что это с вами? — спросил, войдя, Трошкин.

— Ковер чистить будем, — сказал Али-Баба.

— Ладно… вот что, товарищи. Финита ля комедия… прежде всего, снимем это, — Трошкин взялся рукой за челку и дернул вверх — раз! Парик не поддался — спец-клей был на уровне. Тогда Трошкин дернул посильнее. — Два!

— Три! — неожиданно скомандовал Али-Баба, и троица дружно дернула дорожку на себя. Ноги у Трошкина поехали, он взмахнул руками и грохнулся на пол.

Евгений Иванович Трошкин лежал на полу, закатанный в ковер, — так, что торчала только голова с одной стороны и подметки сапог — с другой. Во рту его был кляп, сделанный из новогоднего подарка.

Хмырь, Косой и Али-Баба, развалясь в креслах, курили профессорские сигары, отдыхали, наслаждаясь определенностью положения. А за окном начинался первый день нового года.