Сергей Татур - Периферия [сборник]

На этот вопрос ответить было трудно. Не было зримой черты и конкретной даты. Но когда я спохватился, место любви уже занимала привычка. Была любовь — и кончилась, и истончилась вся, ушла в сухую землю по каплям. Вдруг стало не о чем говорить. Да, говорить было не о чем, исчезли точки соприкосновения душ. Пришло одиночество. Оно пришло, и осталось, и начало разрастаться. Оно началось с умалчиваний. Сначала я не говорил Рае всего, и она не говорила мне всего. Потом я перестал говорить ей о том, что мне было дорого и важно. Я не делился с ней этим, она не делилась этим со мной. И вот мы вдвоем, но нам одиноко, и чем дальше, тем больше, и тут уже ничего нельзя поправить. Мои дела и жизнь не стали ее делами, ее жизнью. И наоборот. У меня началась своя, отдельная жизнь, у Раи — своя. Незаметно мы отдалились. Отчуждение вело себя ненавязчиво, как хроническая, не доставляющая особых хлопот болезнь. И, принимая во внимание все это, я не думал, что Рая будет так цепко за меня держаться. Это стало для меня первой серьезной неожиданностью. Я считал, что вся наша предыдущая жизнь подготовила ее к разрыву, что фактически он уже произошел и надо лишь оформить его. Но Рая так не считала. «А мы?» — вскричала она. Это было укором настолько сильным, что я остановился, потрясенный. Я ни в чем не мог ее упрекнуть. Была любовь и кончилась. А мы ничего не предприняли, чтобы уберечь ее, укрыть от житейской непогоды, обыденности бытия. Осталась привычка. Но что она в сравнении с любовью?

Отчужденность росла. Настал день, когда в пустоту и сумеречность моего одиночества вошла Катя. К нам в лабораторию она попала после трехлетней работы в газете. Журналистика нравилась ей, она горела, шла напролом, защищая обиженных, не желая смягчать острые углы. Это вело к конфликтам. Редактор один волен был определять степень остроты материала, уровень критики. Доказать свою правоту Катя не сумела, ей пришлось уйти. То есть ей казалось, что она всецело права, что правда жизни на ее стороне, что ее несправедливо и грубо ущемляет консерватор, которому возмутитель спокойствия всегда не ко двору. Редактору казалось, что правда жизни — а уж в этом-то он разбирался! — на его стороне. Свое поражение Катя переживала болезненно. Рушились честолюбивые мечты о центральной прессе, о статьях, вызывающих общесоюзный резонанс. Юношеские фантазии о быстром взлете, о свете прожекторов, заливающем ее, единственную и неповторимую в этом мире, были безжалостно поколеблены. Можно даже сказать, что они были попраны редактором-солдафоном, в котором — она это знала твердо — никогда уже не проснется борец за социальную справедливость. Любопытно, что отзывы многих людей совпадали с Катиным мнением. И это поддерживало ее морально. В каждодневном газетном горении летело время, а личная жизнь оставалась неустроенной. Возможно, ей не встретился хороший человек.

Появившись в стенах нашего института, она отнюдь не напоминала обломок кораблекрушения. Редактор, заглаживая конфликт, дал ей великолепную характеристику. И не погрешил против истины. Но уж такова практика наших дней: всем, от кого руководители освобождаются как от персон нон грата, они дают отменные характеристики. Я дал ей понять, что можно споткнуться и раз, и два, от этого никто не застрахован, и это не повод для того, чтобы менять курс или мнение о людях. Она согласилась, глаза ее засияли, и сияние это коснулось меня и смутило. Я подумал о себе и о ней как о мужчине и женщине, у которых может быть общая судьба. Беспочвенно совершенно подумал, беспричинно. Всплеск фантазии это был, лирическое предположение. Я подумал об этом, и остановился, и зачеркнул зловредную мысль, так сильно смутившую меня. А разве не видим мы самые радужные, до потаенных душевных глубин смущающие нас картины, когда встречаем прекрасных незнакомок? Разве не разворачивается перед нами во всей своей феерической красоте несбывшееся? И разве не кончается все это одним и тем же — жадным, горячим взором вслед и мгновенным смирением плоти?

Катя была намного моложе. Она была немыслимо молода, так молода, что не замечала своей молодости, ее могучего силового поля. Круглолица, курноса. Не длиннонога, как многие нынешние девицы. Талия, как у девочки-подростка. Ее визитной карточкой была улыбка. Но в часы надломленности Катя уединялась. Ее тоска и одиночество не предназначались для чужого глаза, даже доброжелательного. Таким было начальное впечатление. Не прибегая к расспросам, просто наблюдая, я скоро увидел, что она любит людей, умеющих работать (область приложения их сил могла быть любой), и мир искусства. Не жаловала она тех, кто работал вполсилы. Вторые даже чем-то изумляли ее, расторопностью своей, что ли, нестандартной, эгоистичной инициативой в рядовых, в общем-то, ситуациях. Но все равно — не любила. Понимала, что ловчить в наше время можно только за счет таких, как она, то есть за ее счет. Элегантная одежда буквально привораживала ее. Если бы можно было, она бы ее коллекционировала. Во всяком случае, вещей изысканных у нее было сверх надобности. Шила она сама, с превеликим удовольствием и временами жалела, что не пошла в портнихи.

Итак, ничего еще не было, но мне нравилось смотреть на новую сотрудницу. И, кажется, она чувствовала это. Работа гасила ее улыбку. На это время визитная карточка пряталась в сумочку. Окунаясь в работу, она часто забывала обо всем. Так пловец погружается в воду, любимую стихию. «Счастлива ли она?» — задумывался я. Она не всегда замечала, что я на нее смотрю. Иначе бы, конечно, следила за выражением лица. Она-то знала: что бы ни лежало на душе, а ближнему нужна только ее улыбка. Ее заботы ближних волновали мало. В этом она убеждалась неоднократно. Иногда мне хотелось сказать ей что-нибудь теплое, ободрить. И я говорил. Но слова комкались, она не согревалась.

В ее день рождения она, Рая и я встретились в одной компании, но не у нее дома. Катя была бледна, грустила и, кажется, хотела незаметно уйти. Если бы она ушла тихо, никто бы не пошел проводить ее. Это и было одиночеством. В таких компаниях, где тобой никто не интересуется, оно разгорается, как костер. Хозяйка, однако, разгадала ее намерение и раз-другой строго осадила: «Не дури!» Катя принужденно улыбнулась. Наконец общий поток вечеринки принял ее, понес, закружил. Но это было показное, работа на публику. Вдруг боль, пронзительная, давняя, исказила ее лицо. С такой тоской идут за гробом. Я растерялся, так это было неожиданно, так не вязалось с ее образом, который, оказывается, уже рельефно вылепило мое воображение. Я стал уверять себя, что мне привиделось. Ну, почему ей должно быть плохо, когда всем хорошо?

Я не приглашал ее танцевать, но старался не танцевать и с Раей. А Катя один раз пригласила меня. Я неловко переминался с ноги на ногу, я был отвратительным танцором, но ничего не предпринимал, чтобы преодолеть этот явный недостаток. Танцуя, Катя не смотрела мне в глаза. Курносое лицо ее с чуть заметными крапинками веснушек было, как никогда, строгим и непроницаемым. Словно экзаменатор, беспристрастный и многоопытный, задал вопрос, и она обдумывала ответ, от которого зависело многое.