Сергей Татур - Периферия [сборник]

Потом были броски за город на мотоцикле, похожие на прыжки в омут. Нас встречало сочащееся соком люцерновое поле, или травянистое подножие холма, или дамба сладкозвучного канала. Опускался вечер, гасли дневные краски, звездный призрачный свет заполнял все окрест, волнуя душу близостью неведомого. Тонкое одеяльце заменяло нам постель, ослепительный звездный полог — кровлю. И какая всходила луна! И какой привораживающей, нежной, страстной была Катя! Но счастье, в котором я купался, омрачал стыд перед людьми, которых я обездоливал. А Катя повторяла, что ей нужна ясность. И еще сказала:

— Знаешь, как я расстаюсь? Я просто вычеркиваю человека из сердца. Я перестаю думать о нем, и на этом все кончается.

Но снова верещал мотоцикл, мчал нас всю лунную ночь.

Катя хотела ясности, и у меня состоялся разговор с Раей. Он оставил жернов на моих плечах.

— А как же мы? — воскликнула Рая в жестокой растерянности, униженная, подавленная. — Коля, а мы как же? Нет, этой хищной женщине я тебя не отдам.

В ее глазах застыла боль, бездонная, неизбывная. Привычное рушилось, надвигалось нечто грозное, чего она не заслужила и от чего не могла защититься. Еще она сказала:

— А ты говорил, что между вами ничего нет. Эх, Коля! Зачем ты так с нами поступаешь?

Много чего еще она сказала той изнурительной ночью. Если она ни в чем не виновата, то почему я хочу уйти? Кончилась любовь? Бог ты мой, ну и что? А Дашенька разве не любовь наша общая, не кровинушка, родная обоим?

— Ты не должен нас оставлять.

Она повторила это тысячу раз. Это стучало в висках. Не должен, не должен, не должен! Но еще прежде этого я не должен был идти с Катей на Комсомольское озеро, а еще прежде — сажать ее на мотоцикл и мчаться сквозь теплый воздух в загородные просторы, в чарующую неизвестность весны и света, а еще прежде — смотреть на Катю и рисовать картины нашего общего будущего.

Я лежал с открытыми глазами. И видел: ничего этого было не надо. Я отвергал любовь, которую вчера еще лелеял, как лелеет мечту о светлом празднике истосковавшаяся душа. Я отвергал Катю, любовь мою. Мне приятно было смотреть на нее, а дальше идти не следовало. Тысячи людей этим и ограничиваются и не становятся от этого несчастнее. Я спускался с облаков на землю и смирялся: надо вернуться. Тихо струился звездный мерцающий свет. Звездные миры в своей пугающей дали были равнодушны к Земле и ко всему тому, что на ней совершалось. А мне было плохо. Ночью это приходило, наваливалось и не отпускало. Вдруг делалось невыносимо горько. Включались иные часы, я становился противен себе. Тогда я давал себе слово, что вернусь к Рае. И приходило облегчение. Да, я вернусь. Вернусь!

— Спи. Ты почему не спишь?

Какие женщины чуткие, когда любят. Невероятно чуткие, и нежные, и прекрасные, и удивительные.

— Я уже сплю. Я только что проснулся.

— Спи, пожалуйста.

Любящую женщину никогда не обманешь. Она тогда самая необыкновенная, самая предупредительная, самая мудрая.

Катя приступила к работе в редакции газеты «Чиройлиерские зори» уже на следующий день, а утверждение Ракитина в должности инструктора горкома партии потребовало времени. Он, заручившись разрешением секретаря, занялся изучением города и его партийной организации. Горком, в свою очередь, изучал его. Николай Петрович знал, что кадры в партийных органах проверяются дотошно и кропотливо. Таков порядок. А Ракитин имел все основания уважать порядок. Он глубоко верил в его магическую силу. Пожалуйста, пусть изучают, кто он и на что способен. У него за плечами не было ничего такого, что говорило бы не в его пользу. Он не совершал поступков, стыд за которые отравлял бы ему жизнь. У него не было недругов. Кто-то мог ему завидовать. Уж больно легко он защитил диссертацию. Провожали его с недоуменным пожатием плеч. Заблажил дядечка, от добра добра не ищут, и ни к чему эти метания, этот затянувшийся поиск места в жизни. Разве защита диссертации не внесла во все ясность?

Он прекрасно знал, почему покидает лабораторию социологических исследований. Чистая наука дала ему в руки интереснейшие выводы, но только практика, только ее благодатная нива могла извлечь из них конкретную пользу. Он создал новый препарат, и лучше всего было самому его испытать. Он уходил, прекрасно сознавая важность этого шага для своей судьбы. Уйти ему не помешали, он был волен поступать как знает. Кое-кто вздохнул с облегчением: нежданно-негаданно освобождалось хорошее место. И он тоже вздохнул с облегчением, ибо устал от абстрактных исканий, которые, бесспорно, расширяли его кругозор, но пока мало что давали стране. Да, работал он честно. И пусть здесь, в Чиройлиере, в этом убедятся. С проверенными людьми работать хорошо.

Его рассматривали с интересом. Но Николай Петрович не спешил завязывать знакомства. Неопределенность его положения давала ему такое право. Он не сразу сходился с людьми. А когда сходился, до коротких отношений, до душевной близости дело обычно не доходило. У него не возникало потребности пускать кого бы то ни было в мир, который принадлежал ему, и только ему.

Первым его одиночество нарушил заведующий промышленным отделом. Высокий, стройный, в безукоризненно белой рубашке и черных брюках, которые были сшиты на заказ, он излучал энергию, бодрость и радушие. Он хорошо смотрелся.

— Хмарин Эрнест Сергеевич, — представился он. — Мое почтение новенькому. Давай сразу на «ты», идет? «Ты» — это простота, ясность и доверие. Наслышан, что намечаешь нечто диковинное. Абдуллаев проинформировал аппарат. Поздравляю. То звено, за которое ты берешься, у нас не из прочных. Готов содействовать! Мы тут такую волну поднимем — будь здоров, Николай Петрович! Многих она опрокинет килем вверх. Думаешь, плохо, если кто-нибудь пустит пузыри? Это прекрасно! Больше всего на свете мне нравятся пузыри, которые пускают прохиндеи.

«Свойский парень, — подумал Ракитин. — Года на три старше. Шрам на скуле — откуда? Но продолжай, сделай любезность!»

— Абдуллаев оценил твою идею. Но твой непосредственный шеф, в простонародье Дядя, а официально товарищ Отчимов, изволил выразить сомнение. Как бы не получилось чего-нибудь непрошеного, негаданного! Маленькая ложечка дегтя, это ведь так знакомо! Это в Дядином духе, но объяснять рано. Дядя еще не давал тебе аудиенции? Готовься. Белье должно быть чистым, взгляд — преданным, блокнот и авторучка — наготове. Ибо не скоро ты встретишь человека мудрее Дяди. Дядю люби и жалуй, иначе помрешь медленной смертью. Это тебе не Абдуллаев, который все строит на доверии, помогает, чем может, а взыскивает за конкретный промах. Но молчу, молчу. Не прими мое желание облегчить тебе начало за зубоскальство.