Сергей Татур - Периферия [сборник]

Это было как прыжок в неизвестность. Я и не думала прекословить. Невнятно пролепетала:

— Вас не будут ждать… дома?

— Мне дозволено приходить когда угодно, — с достоинством произнес он.

Мы шли к метро, потом ехали, потом пересели в трамвай, потом шли по длинной и узкой улице… Я говорила ему самые нежные слова, а он их не слышал… Если бы меня спросили сейчас, как сбываются мечты, я бы крикнула: «Вот так! Вот так!» И представила, как утром он крадучись выходит из моей квартиры. Верка-соблазнительница. Никогда не была ею, но это не значит, что не мечтаю ею стать.

Он рассказывал, как необычно провел нынешний отпуск. Амударья, плотик из автомобильных камер с шалашом на дощатом настиле, судаки на завтрак, обед и ужин и комары, которые каждую ночь заставляли их искать пятый угол. Экзотика! Я ликовала: он добивался моего расположения. Однажды утром его брат взял на спиннинг двухпудового сома. После этого шалаш на плотике пришлось капитально ремонтировать. Соменок угостил нехитрое строение двумя ударами хвоста, и камышовые стенки полетели в родную стихию.

— Не представляю, — сказала я. — Вы, оказывается, большой оригинал. Сослуживцы не смеялись над вами?

— Ты думаешь, я трезвонил об этом путешествии? Ошибаешься. Мне вполне достаточно открыться одной родственной душе…

— Все, мы пришли, — сказала я, когда мы остановились у красных ворот. — Зайдете? У меня чай цейлонский.

Меня бросило в жар от неожиданной смелости.

— В другой раз… Хорошо?..

Что-то его смутило. Что? И что еще он мне скажет?

— Нескромный вопрос: почему ты не замужем?

— Разве по мне не видно?

Я различила в темноте его улыбку: сверкнули зубы, прищур почти спрятал белки глаз.

— Не верю, — сказал он.

Я вздрогнула от тепла его слов. Он не льстил, не кружил мне голову. Он говорил то, что думал. Я знала, я ждала: должен быть на земле человек, который заметит меня, выделит и позовет. Почему бы этому человеку не быть Борисом Борисовичем Басовым?

— Спокойной ночи! — сказал он, обнял меня, но обнял по-товарищески, не привлекая к себе, и ушел.

Как мне хотелось коснуться щекой щеки! Какими добрыми глазами он смотрел на меня!

Я запела, закружилась по комнате. Меня любят. Любят! Любят!

Работала до восьми, а настроение такое, что с радостью проработала бы и до двенадцати. Теперь Борис Борисович знает, к кому обращаться со срочным заданием. «Останемся, Вера?» — говорит он. И я рада-радешенька, что нужна ему. Мы пускаем воду или чертим графики. Он сияет, когда очередная точка ювелирно совпадает с другими точками одной кривой. Если же точка «отскакивает», у него недоуменно взлетает бровь, и тогда первым делом мы проверяем расчеты. Несколько раз мне уже помогала интуиция: я быстро находила ошибки. Я уже не новенькая, которой ничего нельзя поручить. А по терем-теремку шелестит шепоток: «Бэ Бэ Верку охмуряет, вот умора!» Наподобие легкого сквознячка: когда он есть, боишься, простудиться, а когда его нет, чего-то не хватает, душно и грустно и некуда себя деть. Шепоток меня не коробит. Зато сколько мы успеваем, когда остаемся одни!

Басов провожает меня только до трамвая, но и этого внимания мне достаточно. В его отношениях со мной стала проскальзывать властная нотка, и даже не дружественная, а именно властная. Так, ожидая от других возражений, несогласия, он наперед знает о полном и совершенном моем согласии. Я часто ловлю его пытливый взгляд, в котором, несомненно, присутствует мысль обо мне. Это совсем немного, но я счастлива. Откровенно говоря, я боюсь большего, хотя готова и жду.

Бориса Борисовича нельзя назвать человеком, лишенным самолюбия. Я уже заметила, что наступать себе на ноги он не позволяет. Чувствителен к несправедливости. Он из тех, кто всегда выстаивает в очереди до конца. Я слыхала от него только о летнем путешествии по Амударье. И — ни одного упоминания о жене, дочери. Варвара уже намекала, что у него тяжелый характер. Намекала, что, если он мне нравится, я должна терпеть его метания, непостоянство и прочие странности. Я так и не поняла, были ли ее предостережения доброжелательны. Наверное, да. Как ни любит она уколоть, дать почувствовать, что видит все твои тайны и смеется над их обыденностью, тут она не смеялась…

Когда я не остаюсь сверхурочно, я скучаю, почти мучаюсь. Дома, если я не сижу за дневником, тоска такая, словно вот-вот рухнут сразу все стены. Работать с Борисом Борисовичем вечерами или думать о нем в своей комнате — совсем не одно и то же… Думая о нем, я каждый раз прохожу один и тот же путь — знакомую в мельчайших подробностях любимую дорогу. Я выучила ее наизусть, но ни одна деталь ее пейзажа не стала от этого назойливо-докучной. Живой Басов не похож на Бориса Борисовича моего воображения. Он совершенно глух к моим мыслям, прочесть или услышать их не способен. А неизвестность того, что он сделает в следующую минуту, держит меня в постоянном напряжении. Глухой к моим фантазиям, он фанатично влюблен в работу. В воду, обтекающую модели. В выведенные им закономерности и построенные графики. В поправки, которые он вносит в первоначальные конструкции и которые в конечном счете экономят государству суммы, намного превышающие все то, что он сможет заработать до конца дней своих. Почему же, однако, столь высокая отдача не ведет к увеличению заработка? Тут что-то не так. Ну, положим, Басова не надо стимулировать. Банкноты за финишной ленточкой не ускоряют его бега. Для других же это очень важно. Та же Инна делала бы гораздо больше, если бы ее заработок зависел от конечного результата. И я, наверное, делала бы больше. Неужели нельзя это отрегулировать? Например, только наша лаборатория при правильной оплате труда могла бы обойтись пятнадцатью работниками вместо двадцати. Я представила себе масштабы страны и то, что могло бы принести всем нам правильное стимулирование труда. Но не я должна представлять себе все это и делать надлежащие выводы! У меня в подчинении нет и одного человека.

Я вновь опускаюсь на землю, снисхожу к тому, что рядом со мной. Я думаю, если бы работающие с Басовым люди были заменены безотказными и всепонимающими ребятами, он бы, наверное, был счастлив. Почему же я почти заболеваю, когда он не просит остаться меня после шести? Почему в такие вечера мне дома неуютно, зябко? Зато какое наслаждение сидеть в его кабинете, считать или чертить и украдкой наблюдать за ним, делающим самое важное дело на земле — свое дело!

Я должна входить в его жизнь медленно-медленно. Чтобы он, оставшись один, вдруг остро почувствовал отсутствие человека, с которым ему только что было хорошо.

— Что у тебя с родителями? — как-то спросил он. — Не жалуешь?

— Не жалую, — сказала я.