Сергей Татур - Периферия [сборник]

Мы сошли на станции Ялангач. Город здесь кончался, девятиэтажки упирались в капустные поля. Тугие темно-зеленые кочаны лежали плотными рядами. Это было огромное полчище кочанов.

— А где наша Глубокая речка?

— Не спеши!

Мы шли мимо пионерских лагерей, теперь пустовавших, мимо кирпичного завода, мимо глубокого карьера, из которого брали глину, мимо хлопкового поля, белого-белого.

— Это вата, — воскликнул Валерий. — Я знаю!

За полем высились корпуса электростанции. Над трубами вился белый пар. Никакого движения-мелькания не было видно, только глухо вибрировала земля. Мы обходили станцию долго-долго, такая она была большая. Потом спустились в каньон.

— Глубокая речка! — крикнул мальчик.

Зеленоватая вода текла быстро и на расстоянии обдавала холодом.

— Где мы остановимся? — спросил Валерий. Глаза его горели.

— Не спеши, — повторила я. — Я знаю одно мировое место!

Славный поселок примостился в излучине нашей Глубокой речки — канала Бозсу, снабжавшего водой Ташкент. Гидроэлектростанции стояли на этом канале, и орошались из него большие поля от желтых предгорий до самой Сырдарьи. Замечательный это был канал, только очень холодный. Мы прошли через поселок, утопавший в зелени, подивились булыжной мостовой — нигде больше я не видела такой, поднялись на дамбу, и снова нам открылась Глубокая речка, тихая и плавная, зеркало которой отражало стволы и кроны серебристых талов, посаженных здесь еще до войны, когда и было выкопано русло.

— Ваше любимое место здесь? — спросил Валерий.

Я тщетно ждала от него обращения на «ты».

— Ты угадал!

Под талом на травке мы расстелили одеяло. Сухих сучьев здесь было много. Мы зажгли костер и посидели у огня. Прихотливо дрожало прозрачное пламя, тянуло едким дымком. Прилетела сорока, поводила по пыли длинным сизым хвостом, пощеголяла белой манишкой. Валерий спугнул ее, подкравшись близко. Вслед птице полетел камень.

— А это зачем? — упрекнула я. — Посуди, что было бы, если бы ты убил эту сороку.

— А что?

— Ты бы жалел, что поступил плохо, но уже ничего нельзя было бы поправить. Убитые не оживают.

— Никогда-никогда? — спросил он и задумался. — Я однажды убил воробья из рогатки, и мне не было жалко его, — признался он.

Я взяла его за руку и подвела к костру.

— Птиц убивать нельзя, — повторила я.

— Хорошо. А муравьев тоже нельзя убивать?

— Ни в коем случае. Это полезные насекомые.

— Почему же вы тогда убиваете тараканов и мух? — поинтересовался он. И что-то плутовское мелькнуло, словно он поставил меня в тупик.

— Тараканы и мухи переносят заразные болезни, — объяснила я.

Мы бросили в огонь новую охапку хвороста. Тепло стало, уютно. Почему же я раньше не выполнила простой и мудрый совет Елены Яковлевны? Мы вскипятили чай в кастрюле, которая быстро закоптилась. Чай я заварила в фарфоровом чайничке. А в оставшуюся воду, которая кипела, бросила суповой набор.

— Пусть кипит, но несильно, — наказала я. — Суп сварится через двадцать минут. Ты разрешишь мне выкупаться?

— А мне… можно?

— Если ты хорошо плаваешь. Это очень глубокая речка, и возле берега так же глубоко, как и на середине.

— Я совсем не умею плавать, — пожаловался он.

— Тогда подождем до лета, и я научу тебя плавать.

— Я пробуду с вами до самого лета?

— Ты будешь со мной всегда.

— Значит, ты теперь моя мама? — воскликнул он.

Неужели эта истина нуждалась в подтверждении? И как мгновенно и просто далось ему это первое «ты»!

— Да, я теперь твоя мама, — сказала я, не делая на этом акцента, ведь в этом не было ничего от прихоти и одолжения. — Не забывай про костер, — напомнила я.

Разделась и сползла в воду, держась за куст. Берег был вертикальный. Я поплыла, холод сжал меня, забрался внутрь и стал выстуживать. Я едва справлялась с течением. Валерий смотрел на мое единоборство с речкой, забыв про костер. Он восхищался тем, что я хорошо плаваю, и я сделала еще несколько сильных гребков. Вылезла, пробежала по дамбе и встала у костра. Посиневшая кожа впитывала в себя доброе тепло огня. Синь, синь вокруг была какая! Прохладная, прозрачная, беспредельная! Я переоделась в сухое, и мы сели за дастархан. Варево отдавало дымком и казалось от этого еще вкуснее.

Гул разостлался по земле. Над нами плыл самолет, большой, четырехмоторный. Мы запрокинули вверх головы. Большой самолет важно шествовал по большой, бездонной сини. «Ведь умеем!» — подумала я. И чуть в ладоши не захлопала.

— Мама, о чем ты задумалась?

— О том, что у нас впереди.

— Завтра?

— И послезавтра, через много-много дней.

— Через много-много дней будут каникулы. Я никогда не был в пионерском лагере.

Я обняла его и улыбнулась.

— Мы поедем к одной бабушке, — сказала я Валерию.

Я давно собиралась проведать Елену Яковлевну. В последний раз я была у нее в начале лета, и мне хотелось похвастаться Валерием.

— У меня будет бабушка? — удивился Валерий. — Она совсем старенькая?

— Она вообще бабушка, не только твоя, — сказала я. — Она, скорее, твоя учительница.

— А! — Любопытство погасло в ребенке.

Я приготовила Елене Яковлевне в подарок банку меда. Попыталась вспомнить, что она еще любит, и не смогла. Я все еще мало чего знала о ней. Когда я бывала у нее, наш разговор почему-то всегда вращался вокруг моих дел.

— Мама, помнишь, как нам понравилось на Глубокой речке! — напомнил Валерий.

— В следующий раз, маленький, — пообещала я и погладила его по ершистой макушке.

Приснилась мне сегодня Елена Яковлевна. Приснилась под утро, перед самым пробуждением, и от этого сон сохранился в памяти. Она пришла ко мне сама, сама меня отыскала. Обняла и сказала: «Я все про тебя знаю, и я теперь за тебя спокойна». «Кто же вам все рассказал?» — хотела спросить я и не спросила, что-то помешало, я вообще не произнесла ни одного слова, как будто лишилась дара речи от какого-то радостного изумления. Я смотрела на нее и глупо улыбалась. Я знала: сейчас она уйдет, все кончится. Но мига этого, когда она повернулась и пошла, я так и не дождалась. Или проснулась я, или все растаяло, сменилось чем-то другим.

Вдруг я вспомнила, что в прошлый мой приход разговор у нас зашел о том, все ли из задуманного у нее сбылось. Каверзный я задала вопрос, понимаю. Она отвечала рассеянно, невнятно. Я посмотрела на нее с недоумением. Взгляд ее был направлен поверх меня, в безбрежность пространства.

— Вы не смотрите на меня! — обиделась я.

— Извините, — сказала она, но не улыбнулась.

Она не видела подтверждения многим своим мечтам и силилась найти этому объяснение. А объяснение не было простым, себялюбия и эгоизма в человеке не убавилось, а добавилось еще, за счет уменьшения любви к ближнему.