Сергей Татур - Периферия [сборник]

— Простите, Фавзия… э-э-э… — Джураев споткнулся, но преднамеренно.

— Аглюловна!

— Простите, уважаемая Фавзия Аглюловна. Изложите, пожалуйста, ваши нужды.

— Первое, хлеба завозят мало. Про овощи-фрукты и мясо-молоко уже не говорю. Один магазин, одна продавщица. За всем в Ташкент не наездишься. Стыдно признаться, служебный автотранспорт за хлебом снаряжаем. Второе. В детском саду всего восемьдесят мест — на триста детей дошкольного возраста. И сидят женщины по домам. Нам сызмальства внушают, что работать надо, приносить пользу, и мы согласны. А детей куда девать? Третье — школа у нас только начальная. Детей постарше за девять километров отправляем. Опять же, кто как доберется, специально не возим. Ну, а заболел кто или рожать пришло время? Фельдшер один на весь поселок. Что он умеет? Врача нет, поликлиники нет, а куда ни сунешься, везде одно слышишь: вы не наши. А чьи мы? Вот за этим и пришли — узнать, чьи мы.

— Уважаемая Фавзия э-э-э…

— Аглюловна! — в третий раз назвала свое отчество красавица.

— Аглюловна! — повторил, смакуя каждый слог, Джураев. — К кому вы уже обращались? И что вам отвечали, что обещали?

— И в облисполком ходили, и в министерство.

— Поедем к вам! — сказал вдруг Ульджа Джураевич. — Пятерых всех с собой не возьмем, не поместимся, а вас, товарищ Фазылова, возьмем.

Он вызвал машину, и мы поехали. Он сидел впереди, он любил переднее сиденье с широким обзором. Я искоса поглядывала на Фазылову. Вот таких, думала я, и надо выбирать депутатами.

Подъехали к Пойменному. Коттеджи под шиферными крышами, малорослые деревья. Общежитие. Все новое, без следов запущенности. Не верилось, что люди здесь маются. Но школа только обозначена фундаментными блоками. На месте поликлиники пустырь с жухлой лебедой.

— Все внимание производству, а люди в загоне, словно нет у нас своих, человеческих нужд и забот, — сетовала Фазылова.

Ульджа, я видела, уже был накален.

— Знаете, неуютно чувствовать себя гражданами второго сорта, — продолжала накручивать Фавзия Аглюловна.

Возможно, у них здесь был конкурс, кому представлять Пойменный в Президиуме Верховного Совета республики, и она победила. Зашли наугад в один коттедж. Расспросили хозяйку. И слова те же, и интонации.

— Осталось только в Москву написать…

— Ясно! — сказал Джураев. — Показывайте уважаемая Фавзия Аглюловна, где ваш дом, мы вас к самому крыльцу доставим. Будет и власть у вас, и порядок.

— Прямо завтра?

— Не так сразу, но и без волокиты.

— Можно, я вас не сейчас, а после поблагодарю?

— Можно, — улыбнулся мой шеф.

Процокали литые каблучки и стихли. И я спросила:

— Ульджа Джураевич, почему здесь депутаты бессловесны?

— А где они другие? Вот и ты начинаешь разбираться в этих вещах. У нас люди десятилетиями работают, а таких вопросов себе не задают. Скоро тебя знаешь как звать будут? Вера, которой больше всех надо.

— И пусть! Может быть, за этим я и шла в ваше учреждение.

— Надо говорить: в это уважаемое учреждение.

До вечера мы побывали во всех трех райисполкомах и в облисполкоме. Неприятное осталось у меня впечатление. Неужели в момент принятия населенным пунктом Пойменный статуса поселка не были четко обозначены его границы и определена территориальная принадлежность? Быть того не может! Но надлежащей бумаги так и не нашли. В этот вечер мы выслушали тысячу и одно заверение. Здесь председатель облисполкома не отличался от рядовых работников.

— Мы это поправим! Спасибо, что вы открыли нам глаза!

Я говорила с министром сельского строительства. Этот не прикидывался Фомой неверующим. Да, ему докладывали, и ходоков он принимал. Его конкретной власти не хватит для решения вопроса. Нужен авторитет Президиума. То, что он говорил, было уже ближе к истине. Хотел помочь, но не получилось. Прямо заколдованный круг какой-то. Этот человек совсем не чувствовал за собой вины. Не он отвечал за торговлю хлебом. За круг своей ответственности, четко очерченный, он не переступал, вину же других должностных лиц обозначал выпукло, рельефно. С них и спрашивайте! Что с того, что речь идет о его рабочих и служащих? Заработную плату они получают без задержек, планы выполняют. Остальное — не в его ведении. Прав он или не прав?

— А это уж как он сам считает, — ошарашил меня неожиданным выводом Джураев. — Его обязанности не малы, не расширять же их беспредельно.

Тут было над чем поразмышлять. Может ли власть быть внимательна к каждому человеку? В идеале — да, а реально?

Я три дня не разгибая спины готовила вопрос о бесприютности Пойменного. Называла вещи своими именами, ничего не затушевывала. В таком виде документ и предстал пред светлые очи Джураева. Кряхтенье раздалось, рука потянулась к перу, а потом раздалось новое кряхтенье, и перо так и не было приведено в действие. Я ликовала. Это был мой первый серьезный документ, который шел в дело без правки. Усталость — не в счет. Товарищ Фазылова, в нас вы не ошиблись!

Я теперь помногу разговариваю сама с собой. Почему, спрашиваю я себя. Почему в нашем справедливо задуманном обществе еще встречается несправедливость? Абстрактной несправедливости, увы, не существовало. У каждого неблаговидного дела был свой адрес, фамилия или фамилии людей, позволивших себе недозволенное. На этих людей я насмотрелась. Похожими они не были, но все же что-то их роднило. После долгих размышлений я дала этому «что-то» название — бездуховность. Эти люди вдруг оказались в свете прожектора, и им стало неуютно. Они тотчас сплотились, так легче ограждать себя от напастей. Как преданно они улыбались! Они видели вас впервые, но вы уже были их другом до гробовой доски — при условии, что не проявите к ним пристального внимания.

Среди людей, которые шли к нам со своими нуждами, я скоро научилась выделять просителей, которых приводила к нам не их личная беда, а глубокая обида за упущения в наших общих делах. Неуживчивые эти люди очень досаждали своим начальникам, но благодаря их неуемности общество не чахло и не хирело, а продолжало свое поступательное движение. Просителей не за себя было немного, но то, с чем они приходили, почти всегда представляло интерес. И мы старались для таких людей. Стараясь для них, я поняла, что такое бюрократизм, что такое чиновничья черствость казенного человека, отдающего минимум усилий за свою зарплату, часто не маленькую. Бюрократизм, для себя, я определила как полное нежелание стараться для общего блага.

— Борис Борисович! Какими судьбами? — воскликнула я и подарила Басову безмятежную улыбку.

— А кто старое помянет, тому что? — поинтересовался он на всякий случай.

— Тому глаз вон! — весело сказала я.

— Я, может быть, и не заявился бы к вам, если бы не надеялся помянуть старое, — сказал он.