Сергей Татур - Периферия [сборник]

Меня выписали, посоветовав ладить с собой, беречь печень и полгода сидеть на диете. Чувствовала себя я вполне нормально. Медицина оказалась сильной в стандартных ситуациях. Главное, исчезло ощущение тоски, безнадежности. «Неотложка» освобождалась от меня. А Елена Яковлевна оставалась. Я бы хотела с ней видеться.

— Я буду скучать без вас, я к вам привыкла, — призналась я ей.

Она все про меня знает, я была с ней откровенна. Я же про нее знаю совсем немного…

— Вы приходите ко мне, но не сюда, а домой, — приглашает она и называет адрес.

Я записываю.

— Вы меня вылечили, — говорю я.

Она недоумевает.

— Не врачи мне были нужны, а люди. Вы!

На прощание я обняла Елену Яковлевну и поцеловала. Мне казалось: все то, что привело меня сюда, осталось далеко за плечами. Жизнь, новая по мироощущению, по мировосприятию, открывалась мне в завтрашнем дне…

Дом встретил меня четырьмя стенами, знакомыми-знакомыми. Я села на диван, закрыла глаза, а когда их открыла, мне показалось, что стены стремятся сомкнуться, как и пол — с потолком. «Нет!» — крикнула я, и стены вернулись на свое изначальное место. Теперь я знала, как должна себя вести. Я не должна позволить сомкнуться стенам моего родного дома.

Тепло и солнечно было, и не жарко совсем. И я разрешила себе маленькое удовольствие — пешую прогулку. Я миновала Бурджар, белые домики на его крутых берегах, высокие больничные корпуса, и углубилась в жилые кварталы. Ничто не смущало меня и не беспокоило, была отрешенность от мелочей жизни. Я шла и смотрела на людей и на дома. И витать я нигде не витала. Мой город нравился мне.

Люди каждое утро торопились на заводы и в учреждения и каждый вечер возвращались под родной кров. Здесь я выросла и стала взрослой. И все дорогие мне люди тоже жили здесь. Сколько я себя помню, я не мечтала куда-нибудь уехать. В командировках, в поездках я начинала тосковать, и возвращение домой всегда было желанным.

Я шла и размышляла о своем городе, какой он сейчас и каким будет, когда нож бульдозера сметет последние глинобитные постройки. Мне было жаль того, что уходило. Нет ничего уютнее одноэтажного, утопающего в тени жилья, но оно не для большого города. Я не всегда соглашалась с тем, что вырастало на месте сноса. Мне не нравилось обилие стекла в новых зданиях и почти полное отсутствие национального колорита в их облике. Изюминка, ярко выраженная индивидуальность были явлениями редчайшими. Центр еще как-то выделялся в этом отношении, там было на что положить глаз. Окраины же удручали блеклостью и ординарностью. Но люди, которые жили на окраинах, не рвались во дворцы и не мечтали о них. Их вполне устраивали отдельные квартиры. Совсем недавно у них не было и этого.

Я витала над родным городом, оглядывая его и с той стороны, и с этой. Только одна запретная, вернее, заповедная тема была у меня — Леонид. Она была как край пропасти, и я не подходила к ней — из боязни не удержаться на этом скользком и зыбком краю. И тут мне встретился парень, который нес дверь вместе с косяком. Тяжесть ноши согнула его. Он зыркнул по мне шустрыми глазами, и я посторонилась. Две женщины волокли газовую плиту. Я огляделась. Один из домов, не новый, зиял пустыми глазницами окон. Из его недр доносились тяжкие удары железа о бетон. Я бочком вошла внутрь. Странное зрелище являл этот пятиэтажный дом. Судя по всему, недавно в нем жили, но потом жильцы съехали, и теперь по кирпичику, по досточке его растаскивали. Все сколько-нибудь ценное исчезало во дворах частных домов.

— Что вы делаете! — крикнула я. — Это не ваше!

— Иди ты! — сказали мне.

Я стала расспрашивать про этот дом у соседей.

— Год, как освободили, — сказала одна старушка. — Осадку дал, ремонт будут делать. Только ни сторожей нет, ни ремонта.

Пожалели потратиться на ограждение и сторожа? Ну и что? Неужели все то, что плохо лежит, должно исчезать среди белого дня? Неистребимо это в нас, что ли? Почему закон мертв в нас? Я поняла, что не себе должна задавать этот вопрос, а тем людям, которые на моих глазах, нисколько не стесняясь меня и друг друга, крушат и тащат. Я заметалась. Но кого звать на помощь? Люди видели все это и отворачивались, тащили-то не из их квартир. Я позвонила в милицию. Дом, дом растаскивают! Милицейский патруль прибыл минут через пятнадцать. Клич, вроде матросской полундры, пронесся по этажам. Несуны побежали, но двое были взяты и увезены в отделение. Я вспомнила, что есть на свете Ульджа Джураевич и учреждение, в котором он работает, и утром поехала к нему.

Выслушав меня, он вызвал машину. Прибыли на место. Дом по-прежнему не охранялся, но, как вы поняли, брать здесь уже было нечего. Райисполком пребывал в неведении. Дом был ведомственный. В самом ведомстве про свой дом забыли. Склероз учрежденческий! Джураев гонял по скулам упругие желваки. Его узнавали. Как обычно в таких случаях, выявили только косвенных виновников. Кто-то вовремя не распорядился, кто-то не проследил. Спасибо общественности, которая не дремлет… Слова звучали вполне искренне, я была склонна верить, но Джураев не верил ни одному такому слову. Я уехала на работу, а он начал раскручивать дело.

Через две недели пришло приглашение на заседание Президиума. Мне выписали пропуск, и я оказалась в уютном белом зале на шестом этаже большого здания. Стекло, занавеси, резьба по ганчу, длинный стол для членов Президиума, столики для приглашенных, поставленные елочкой. Все те, кто приходил в этот зал, занимали высокие посты, но я не смотрела на них снизу вверх.

Первым отчитывался министр здравоохранения Каракалпакии, и я поняла, что медицинские учреждения в автономной республике работают плохо. Президент задал несколько вопросов, которые поставили министра в тупик. Я бы на его месте со стыда сгорела. Он отвечал уклончиво, не объяснял, не оправдывался, а привычно заверял: «Мы это поправим». Что-то очень много набиралось такого, что надо было поправлять.

По нашему вопросу выступил Джураев, а ответ держал начальник крупного ведомства. Ульджа Джураевич говорил с акцентом, взвешивал каждое слово, но, суммируя сказанное, позволял себе едкости и сарказм. Он словно закручивал шурупы в твердое, малоподатливое дерево, старательно налегая на отвертку. Стороннего человека — кивок в мою сторону — возмущает, что дорогостоящий дом оставлен без надзора, а тем, кому дом принадлежит, все равно. Богатое наше государство еще раз возместит украденное, так стоит ли утруждать себя беспокойством? Президент — так все работники Президиума называли председателя — поручил прокурору республики заняться этим делом…

После обсуждения нашего вопроса я покинула зал. Так поступали все приглашенные. Хотелось остаться, послушать президента, но как можно? Я погуляла по площади, постояла на берегу Анхора, и, решив, что Джураев освободился, пошла к нему. Кабинет у него был громадный, со старинной мебелью и напольными часами. Ульджа Джураевич с минуту молча изучал меня, словно взвешивал что-то на потаенных весах. Затем сказал: