Сергей Татур - Периферия [сборник]

— А не пойти ли тебе к нам работать? Президент дает добро. Я о тебе ему уже говорил. Нам нужны люди, которым не все равно что, как и почему. Ты, правда, не партийная…

Я этого не ожидала. Я и общественницей не была никогда.

— Не переживай, освоишься, — улыбнулся он, чувствуя мое настроение. — Людей будешь выслушивать, помогать им. Бюрократов приструнить… Многие годами не могут получить то, что им по закону положено. А ты посодействуешь, я посодействую, смотришь, и ожил человек!

Я сбивчиво и долго благодарила за доверие…

Я, оказывается, не изменила ни одной из своих любимых привычек. Значит, я консерватор? И да, и нет. Теперь, просыпаясь среди ночи, в самой-самой густой ее тишине, я не дрожу и не маюсь от одиночества. А прежде я кричать была готова, так мне было не по себе. Приглушив в себе из-за никчемности всякий ропот, всякое недовольство, я неожиданно открыла прелесть тишайших ночных часов, именуемых бессонными. Они очень мне понравились, и теперь, засыпая, я предвкушаю радость внезапного пробуждения в темный предутренний час, зыбкую грань сна и яви, фантазий и реальности, и нагую откровенность общения с самой собой и со всем миром, лишенную каких-либо недомолвок, условностей, иносказаний. Кто-то сказал, а я запомнила: «Сижу я сам на сам, и хорошо мне. О многом можно поговорить с умным человеком!»

Одного я никогда не касаюсь. Леонида. Это другая сторона, другой мир, другая жизнь. Нельзя-нельзя-нельзя! Он приходил, я рыдала, но каждый раз приказывала ему не приходить больше. Я гнала его расчетливо, и сухо, и со слезами… Я внушала:

— Пойми меня, у тебя должен быть свой ребенок. Пойми, уйди и не приходи больше!

И он внял, он пропал насовсем. А я… я выдержала. Что же еще мне оставалось? Теперь я могу вспоминать все-все, но только не то, что было у меня с Леонидом…

Я лежу и думаю-перебираю. Уже год я на новой работе, в приемной Президиума. Идут, идут, идут люди. И у каждого свои заботы и надежды, своя застоявшаяся боль и изначальная, заложенная самой природой человеческой жажда справедливости. Во что только я не окунаюсь!

Но если я год молчала, год вживалась в свою новую жизнь, привыкала, иногда делая ошибки, то не надо забегать вперед. Само предложение работать в Президиуме ошарашило меня. Я — и взлетаю так высоко. За что? Но отказываться не стала. Берите, раз подхожу! Я, конечно, не была уверена, что не подведу, ведь дела своего нового я не знала даже приблизительно. Но я знала, что буду стараться, а там появится и умение.

В первое время я то и дело ловила на себе изучающие, любопытные взгляды. На меня смотрели как на диво дивное. Ведь я пришла под эти высокие своды с самой что ни есть низовой работы. Без протекции — этому и удивлялись. Коли так, я что-то должна собой представлять. Что? Увидеть это и было им интересно. Я тонко улавливала не высказанное вслух: «Что Джураев нашел в ней?» Никогда не думала, что людям это так интересно. Мое старание все-таки разглядели. И быстро охладели ко мне. Опытом моим они еще могли воспользоваться, а прилежанием — нет, прилежание каждый обязан иметь свое. Но опыта-то у меня и не было, и спустя год могу повторить: нет у меня его. На этой работе он не приходит легко, как простое дополнение к должности.

И здесь, в этом высоком учреждении, как и в лаборатории, из которой я ушла, кто-то старался за двоих, кто-то — за самого себя, а третьи и за себя не старались, привычно прятались за надежные спины тех, кто умел и любил работать. И здесь в этом плане было как везде. Осознав это, я поняла, что приживусь, и перестала обращать внимание на пытливые, изучающие взгляды. Как только угасло ко мне любопытство, — а я воспринимала его как пресс, — пришла спокойная уверенность в том, что я работаю и живу правильно. Это было словно второе дыхание.

Все то, что я делаю сейчас, очень далеко от того, что я делала в лаборатории. Там мне, человеку безопытному, не поручали ничего сложного. В приемную меня взяли на должность ответственного работника. И я сразу почувствовала, что такое ответственность. Приходит человек со своим, с наболевшим. В сущности, я тот же врач, но по социальным болезням. Мне бы очень помогло юридическое образование, но его у меня нет. Пробелы заполняю запойным поглощением юридической литературы. И консультируюсь, консультируюсь, консультируюсь. Мои решения еще ни разу не отменили как ошибочные.

И были, были уже ситуации, когда меня пытались щедро одарить, чтобы я… «Вы ошиблись адресом, я ни в чем не нуждаюсь», — говорила я. Крика до небес не поднимала, за милицией не посылала, но нужную дистанцию устанавливала почти мгновенно. Когда я пересказывала это Ульдже Джураевичу, он многозначительно улыбался. Я понимала: в это мгновение он говорил себе, что человеческая природа не изменилась. Джураев и на эту мою запальчивость улыбался. Но глаза его оставались холодными.

Легче ли мне сейчас? Как только я строго-настрого наказала себе, что личная жизнь не для меня, как только я внушила себе это, одиночество разжало свою бульдожью хватку. Но оно не повернулось и не ушло, а странно видоизменилось. Оно влилось в меня, и теперь мы неразделимы и неразлучны. Но, оказавшись внутри меня, оно ведет себя тихо-тихо. Это потому, что нет надежды. Когда была надежда, была и боль ожидания. А теперь?..

Новая работа не оставляет времени для самокопания. Я научилась трезво смотреть на себя со стороны. Прежде я не умела и не думала, что могу этому научиться. Словно не я, а совсем посторонний человек смотрит на меня со стороны и дословно передает мне все свои впечатления. Даже интересно. Что это мне дает? Я стала менее импульсивна, чаще и больше обдумываю, что сказать, как поступить. Инна и Варвара теперь бы меня не узнали.

Четыре холодных, гулких удара. Четыре часа, время ночной тишины, время полновластия всех демонов ночи. И опять настойчивое, неотвратимое: почему они это себе позволяют? Маленькая зарплата? А может быть, маленькая совесть?

Прием вел Ульджа Джураевич, а я записывала исходные данные. Вошли сразу пятеро. Взъерошенные, готовые драться.

— Пожалуйста, по одному, — попросила я.

— Мы все по одному делу.

— Тогда ладно, — сказал Джураев. — Для начала: кто вы, откуда?

Говорить стала женщина лет тридцати. На улице на таких оглядываются, но не для того, чтобы окликнуть, а с благоговейным изумлением. Европа и Азия гармонично соединились в ее чертах, придав им пикантную неповторимость и перечеркнув утверждение Киплинга о несоединимости Востока и Запада.

— Фазылова я, Фавзия Аглюловна, техник по деревообработке, — представилась она. — Живу в поселке Пойменный, под Ташкентом. Мы все из Пойменного. Слыхали о таком? Нет? Мы так и знали. Нам плохо в Пойменном, а вы о нас ни слухом ни духом. Но это не упрек, вы перед нами еще не провинились. — Она улыбнулась и стала еще краше. Ульджа Джураевич смотрел на нее как на чудо. — Нас в Пойменном две тысячи человек. Работаем на предприятиях Минсельстроя. Одно министерство над нами хозяин, одно-единственное. А порядка не было и нет. Потому что нет у нас местной власти. Мы находимся на стыке трех районов, и ни один не спешит взять нас под свое крыло. Советская власть в лице районных организаций спиной к нам повернулась. Вот мы и пришли спросить, до каких пор мы будем безнадзорные и неприкаянные?