Сергей Татур - Периферия [сборник]

— Шоира, здравствуйте! — приветствовал он вязальщицу. — Разрешите представить вам Ядгара Касымова, лучшего столяра-краснодеревщика Чиройлиера. А тебе, Ядгар, разреши представить Шоиру Махкамову. За вами, Шоира, женская половина семей, в которые вы пойдете, за тобой, Ядгар, мужская. Действуйте!

Он оглянулся, когда заворачивал за угол. Парень и девушка стояли на том же месте. «Застигнуты врасплох! — обрадовался он. — Не ждите подсказок, уважаемые! »

Николай Петрович приоткрыл дверь в кабинет Отчимова и остановился, ожидая приглашения. Здесь надо было соблюдать субординацию. Отчимов был самолюбив и обидчив, как подросток, которого мучает неразделенная любовь. Обидевшись же, он становился щедр на поучения и разносы. Он ставил в пример узбекские семьи с их неизменным уважением к старшим, с их полновластьем старших по должности и возрасту.

Сидор Григорьевич кивнул ему, но как-то невыразительно, безлико кивнул. Против него сидела женщина-книгоноша, которую он только что освободил от ее новинок. Женщина эта, Рано Табибовна Бабайкова, кажется, заведовала городским отделом культуры. Следовало извиниться и закрыть за собой дверь. Но бес гордыни заставил Николая Петровича помедлить, переступить с ноги на ногу, помяться, а затем вперить в Сидора Григорьевича изучающий, дерзкий взгляд. Отчимов тоже подарил ему взгляд, равноценный по значимости, и продолжал развивать свою мысль.

— Вы говорите, что водка ненавистна вам. Я тоже начинаю бояться нашего алкогольного изобилия. Люди пьют сейчас столько, что это может сказаться на будущих поколениях. Только что нам будущие поколения, почему мы должны с благоговением дожидаться их прихода? Они на готовое, в уют и достаток пожалуют и будут по наивности своей полагать, что так было всегда. Да и бог с ними, с не родившимися еще людьми. — У Отчимова был громкий, менторский голос, и его манера говорить и убеждать производила впечатление. — Вы, Рано Табибовна, на водку ополчились, и поделом ополчились. Я тоже не сторонник пития ежедневного. Хвала и честь тому руководителю, при котором страна придет к сухому закону. И все же этому зелию обязан я тем, что имею счастье видеть и слышать вас. В 1942 году мы стояли близ Читы. Голодно было, у меня открылся туберкулез. Лег в госпиталь, через месяц выписался. Но по дороге на станцию упал. Очнулся в той же палате. Воспаление легких и плеврит. Мне все хуже. Меня переводят в палату для безнадежных. Из нее одна дорога — в морг. Все! Двадцать пять лет — и последняя черта, вечная ночь и вечная память, то есть очень короткая память, до завтрашнего дня, и только у самых близких действительно будет ныть душа. Тут заходит ко мне ветеринарный врач, капитан. «Мне тебя жалко, брат, — говорит, — не видел ты еще ничего, а уже на тот свет собрался». — «Не каркай, — осадил я его, — и закрой дверь с той стороны». Но капитан перекурил в коридоре и снова зашел. Извинился. «Выпей, — дал совет, — и посмотри. Захочешь жрать — твоя взяла, не захочешь — крест на тебе». Я попросил сестру принести водки. Она запричитала: «Вы помрете, меня затаскают!» Все же уговорил. Я выпил совсем ничего, и за еду. Первое, второе. Еще прошу. «Не надо, — щебечет сестричка, — вам плохо станет!» Я заснул и проспал сутки. Снова поел и заснул. Лечащий врач, полковник, говорит: «Сбегайте в восьмую, гляньте, не отошел ли этот Отчимов». Медсестра возвращается и докладывает: «Теплый он, спит». — «Ого! Пусть спит!»

Выкарабкался я. Единичный, но факт возвращения с того света. На меня и глазели как на возвращенца оттуда, только о подробностях расспросить стеснялись.

— Вас молодость спасла! — воскликнула Бабайкова.

— Ясно, молодость, что же еще! Премного благодарен за заботу о пожилом человеке. Одна страсть у меня осталась — любовь к хорошей книге. Тронут, тронут вашей неиссякаемой любезностью!

— Человек человеку друг, товарищ и брат, — назидательно сказала гостья, скосила лукавые глаза на Николая Петровича и прошествовала мимо, вызывающе грациозная. У нее была походка женщины, умеющей лелеять себя.

— Язык не проглотите! — сказал Отчимов Ракитину. — Да, все в прошлом, все отзвук и дым. Хороша и, видит око, доступна. Но мой зуб уже неймет. Собственно, не человек я уже, а книголюб. Кстати, как вы прокомментируете оброненное дамой при прощании: «Человек человеку друг, товарищ и брат»? Вы иронии не уловили?

— Признаться, нет. Нюансы, полутона, знаете, не для меня. Попадал в связи с этим впросак. Но тоньше не стал. Вообще же по существу этого лозунга о всеобщем братстве скажу, что время его не настало. Брататься с каждым нам пока просто нельзя. Толстовство это чистейшее. Очень рано мы объявили всех подряд друзьями, товарищами и братьями. Фраза эта, конечно, звучная. Но ведь спреждевременничали. Бесклассовостью веет от этого лозунга. Каков ты есть, человече, встретившийся мне на жизненном пути, так я и буду к тебе относиться.

— Я, к примеру, встретился вам на жизненном пути. Я вам друг, товарищ и брат или… — Отчимов не договорил, намек повис над Ракитиным: упадет — больно будет или нет?

— Вы мой непосредственный начальник, — сказал Николай Петрович, нисколько не смущенный его острым, буравящим взглядом. — Остальное расставит по местам день завтрашний. Доверимся ему!

— Ого! — процедил Отчимов, недовольный тем, что не он высказал оригинальное суждение далеко не на отвлеченную тему. В глубоко посаженных глазах Сидора Григорьевича блеснуло любопытство. Но он погасил его. Сказал: — Размялись, и будет. Докладывайте, что на мебельной?

Телефон рассыпал тяжелую дробь. Отчимов приставил к уху мембрану. Лицо его, лицо человека, изготовившегося слушать, возражать, обосновывать свою линию, используя вес опыта и высоту служебного положения, вдруг озарила простецкая улыбка. Что-то залихватское, молодецкое проглянуло в нем.

— О, кто нам звонит, кто нас помнит! — воскликнул он, вполне счастливый. — Здоровеньки булы, дорогой Иван Харламович, здоровеньки булы! Все для степи стараешься, для родной? Иного и не жду. Ну, а банька по тем же дням истапливается? Сто градусов на приборной доске? Очуметь можно! И массажист в форме? Но что же ты звонишь, беспокоишься, время драгоценное на пустяки растрачиваешь? Массажист мог и сам, без формальностей и протокола. Весь мир в наше время выходит на прямые связи. А ты не составишь компанию? В этом году еще ни разу? Узнаю энтузиаста трудового фронта. Нам, грешным, до такой цельности натуры далеко. Земные блага довлеют над нами. Какие у твоего массажиста руки, какие руки! Он не суставы, он сердце разогревает.

— Наш! Наш умелец и маг, — вкрадчиво возразила трубка.

Сидор Григорьевич горячо поблагодарил Ивана Харламовича, причем слова употребил душевные, почти самоуничижительные. Потом, пряча неловкость, сказал Николаю Петровичу: