Сергей Татур - Периферия [сборник]

— Если бы вы догадались иметь толковых помощников!

— Тут я промахнулся, самоуверенность подвела. Скажите, избрание Махкамовой секретарем — ваше дело? Вы ее разглядели? И все это безвозмездно?

— Почему же безвозмездно? Ни вы так не поступаете, ни я. У меня, например, осталось чувство исполненного долга.

— Вы что, не от мира сего? Не верю я вам. То, о чем вы разглагольствуете, для меня никакой ценности не представляет. Мой опыт говорит: чепуха все это, чушь несусветная, красное словцо, которое маскирует затаенное. Если вы думаете, что какой-то инструкторишко заезжий возьмет надо мной верх, так это у вас идет от полной оторванности от действительности. Но вы не кончили, а я не дослушал. Что вы предлагаете?

— Оглядеться вокруг себя предлагаю. Отец отцом. Но и сами вы должны собой что-то представлять…

— Я — Валиев, и в этом моя сила. Но мне понравилось ваше: «Оглядись вокруг себя». Образно, может стать поговоркой. Переоценкой ценностей пусть занимаются другие, те, у кого кишка тонка. О вас в городе уже нехорошее говорят. Откровенности какой-то требуете, нервозность создаете.

— Разве это так, Саид Пулатович? Вы до меня здесь наспотыкались, несостоятельность ваша всем глаза колет. Я с вами о чем сейчас говорю? О вас, о вашем завтрашнем дне. Элита! Позабудьте это слово. У нас давно равноправие, равенство граждан. Кто же позволит вам новые неравенства создать?

— Ой ли? — сказал Инжирчик и сладко прищурился.

Ракитин пожал плечами.

— Ой ли? — повторил Валиев. — Ну, ладно. Ведь так и должно быть по всем вашим теориям, с которыми вы идете от победы к победе. Но подведем черту под нашей затянувшейся встречей. Не кажется ли вам, что она нелепа? Чего вы добились? Сотрясения воздуха, и больше ничего. Я останусь таким, какой есть. Не приставайте ко мне со своими наставлениями. Я знать вас не хочу. Это сейчас я с вами разговариваю, потому что вы в доме моем. Наглость-то какая — заявиться без приглашения и качать права! Еще раз позволите себе что-нибудь такое… Вот вам полная ясность, гражданин правдоискатель! Не смею вас задерживать!

Саид Пулатович поднялся, проконвоировал гостя через комнаты, через сад и запер за ним калитку. Его упругие шаги прошуршали и угасли в непроницаемом мраке. Но ощущение угрозы еще долго витало в воздухе. «Итак, я не обучен правилам хорошего тона! — сказал себе Николай Петрович. — Меня не звали, а я пришел и пугаю. А ты, пенкосниматель, каким правилам обучен?» Ракитин почувствовал неудовлетворенность, почти бессилие. Он встретил упорное, обдуманное противодействие и не достиг цели. Такое произошло впервые за время работы в Чиройлиере. Да, если исключить взаимоотношения с Отчимовым, все у него шло слишком уж гладко. «Валиев не желает извлечь урок, — подумал он. — По его логике — сорвалось здесь, получится в другом месте. А по моей логике — и в другом месте сорвется». Неужто ничто не дрогнуло в циничной душе Инжирчика? Ничто? Еще как дрогнуло, еще как заколебалось! Вот и о смене вывески приходится беспокоиться. Николай Петрович знал, каким будет следующий его шаг. Он подготовит записку с фактами аморального поведения Валиева.

Я никак не мог свыкнуться со своим новым положением. Не трудности быта, не убогое жилище тяготили меня. День за днем накапливалась тоска по тому, что осталось в Ташкенте. По Даше, по ее переливчатому смеху. По улицам, на которых промелькнуло детство. Накапливаясь, тоска окрашивалась в черный цвет. И я становился несправедлив к Кате.

Мать обмолвилась в письме: «Даша сказала: «Бабуля, заверни меня в бандероль, я хочу к папе». Я не знал куда деть себя. Я был близок к тому, чтобы сообщить Рае, что вернусь к ней. Я говорил себе, что всегда до конца дней своих буду стыдиться этого поступка. Катя чувствовала трещину между нами и очень страдала. Она все делала для того, чтобы наша жизнь наладилась. Мечтала о ребенке. Завидовала всем беременным, которых встречала на улице.

Моя холодность больно ее ранила. Ее оскорбляла крепнущая во мне уверенность в том, что я допустил ошибку. Она видела, что письма матери взвинчивают и накручивают меня. Но, как человек умный, понимала, что мне нужно время, чтобы преодолеть все это. Скрепя сердце она говорила: «Поступай как знаешь». И, пряча душевную боль, терпеливо ждала перемен к лучшему.

В июле было еще не так сиротливо. А в следующие месяцы стало похуже. Пришла навязчивая мысль, чтобы Катя уехала. Тогда все образуется, говорил я себе. Надо только, чтобы она уехала. Я не говорил Кате об этом своем желании, но она догадывалась.

Однажды она, вопреки обычаю, не встретила меня у ворот. Дочь Ксении Наденька взяла меня за руку, робко заглянула в глаза и сообщила:

— Дядя Коля, а тетя Катя плакала.

У Кати было красное лицо.

— Ты ждешь, чтобы я уехала, — сказала она. — Но ты этого не дождешься. Я не доставлю тебе такого удовольствия. Я не привыкла оставаться ни с чем. Если бы ты представлял, что ты значишь в моей жизни, ты бы не желал моего отъезда.

Она рыдала горько и долго. Я понял, что на свете нет ничего печальнее женских слез. Наконец она выплакалась и легла в постель. Но далеко за полночь порывисто обняла меня.

— Прости, я тебе нагрубила.

— Мне не за что тебя прощать. Ты ни в чем не провинилась.

«Надо больше работать, — подумал я. — Работай как одержимый, и не останется времени на самокопание и истязание близких. Лечи тоску работой, а не отчаянием».

Катя очень хотела, чтобы наша жизнь наладилась. Заделать трещину она не могла, но старалась, чтоб она не углублялась.

Ненавязчиво возникал и возникал образ Даши. Личико девочки сияло, глаза заговорщически прищуривались: «Папа, ты поиграешь со мной в мячик? Папа, ты почитаешь мне сказку? Папа, давай побесимся!» Я знал, что лишало меня покоя, — беззащитность детской улыбки. У Даши не стало отца, а у меня не стало Даши. Вынести это было невозможно, невозможно, невозможно. Среди дня, среди солнечного яркого света и городской толчеи меня вдруг охватывало одиночество. Это чувство приходило неожиданно, без предупреждающего стука в дверь. Обрушивалось и выворачивало наизнанку. Мать писала почти ежедневно. Ее письма волновали меня. Я воочию представлял, что происходит дома. Только это и было мне интересно. Меня вдруг поразило одно открытие. И Катя, и Рая относились ко мне почти одинаково. Катя неожиданно встала на путь всепрощения, так не вяжущийся с ее откровенным пренебрежением к человеческой мягкотелости и дряблости духа.

— Поступай как знаешь, — говорила она. — А я верю, что у нас все образуется. Потому что мы созданы друг для друга.

В другой раз она разрыдалась в постели. Рыдания сотрясали ее маленькое, сжавшееся в комок тело.