Сергей Татур - Периферия [сборник]

— Вы, папа, человек старой закалки. Вы как булатный клинок. Война гражданская, нэп, пятилетки, война Отечественная, новые пятилетки — все ваши плечи выдержали, все подняли. Нынешние клинки никелированные, все блестят, да не все рубят: или мягки, или тупы. Сверху никель, да сердцевина не та. Вот почему клинкам булатным всегда был, есть и будет особый счет. Вы со мной согласны?

— «Пастушонку Пете трудно жить на свете!» — продекламировал отец любимую свою присказку. — Студент нынче пошел пронырливый и ленивый. Дает на откуп инженерам свои курсовые работы. Те чертят, подрабатывают, студент же развлекается на деньги родителей. Зачем ему знания? У него другая цель — диплом. А сколько молодых специалистов не кажет носа в места назначения? Ни у меня, ни у Лены в мыслях не было не поехать по распределению. Государство бесплатно дало нам высшее образование и вправе требовать, чтобы какое-то время мы прикладывали свои силы там, где оно укажет.

— Папа, давайте изберем другую тему, — сказала Катя. — Если все время стоять в тени, можно забыть о солнце.

Разговор переключился на планировку сельских населенных мест, — отец был большой дока в этом деле, — на проблемы сельского строительства. Агрогорода, многоэтажные дома и коттеджи, степень благоустройства, приусадебные участки, миграция сельского населения, продвижение промышленности в районные центры и крупные кишлаки — все это было злободневно, да не все делалось на строгой научной основе. И сама наука частенько отсиживалась в кустах, предоставляя практике накапливать опыт методом ошибок и последовательного приближения к истине. Практику это не смущало. Что это за посудная лавка, в которой нет битой посуды? Практика творила, выдумывала и пробовала, обжигалась на горячем и потом долго дула на холодное, а наука скромно двигалась параллельной дорогой, обобщая достижения практики и не помышляя вырваться вперед.

Совершили полный круг, вернулись к исходной точке. Как на прогулках по Карагачевой роще. Отец подивился живучести хуторов. Казалось бы, что за жизнь на отшибе, без близкой школы, магазина, поликлиники? Но хозяевам хуторов нравилась эта жизнь в тишине, среди полей, нравилось ее неспешное привычное русло. И хутора стояли, незыблемые, неистребимые. Их хозяева тратили много времени на посещение магазина, но зато работа была в двух шагах от дома. Поле начиналось за порогом. В России, в Нечерноземье, мелкие деревни не удержались на плаву, обезлюдели, перестали влиять на хозяйственную жизнь. Но там люди занимаются земледелием три-четыре месяца в году, а у нас все девять. Так спешить нам или нет с ликвидацией хуторов? Ускорять процесс насильственно или оставлять его в ведении экономических законов? Конечно, если хуторянину дать просторный дом на центральной усадьбе с хорошим набором коммунальных услуг, он, скорее всего, уступит соблазну и не помешает бульдозеру вершить свою разрушительную работу. Но это стоит больших денег. А там, где много хуторов, и урожаи выше. В извечной борьбе крестьянина с сорняками участвует вся многодетная семья: вышел за порог и руби сорняку голову.

Отец вводил нас в круг своих проблем с такой охотой, словно ждал от нас дельных советов. Но это было обманчивое впечатление. В рекомендациях дилетантов он не нуждался. Он ждал иного — взаимности. Чтобы и мы открыли ему свои проблемы. Ни за чаем, ни вечером мы этого так и не сделали. Я решился на это лишь на другой день. Катя, как и обещала, запекла в духовке индюка с яблоками. Обед удался на славу. Затем я пригласил отца в Карагачевую рощу. Поразмыслив, Катя отпустила нас одних. Но я чувствовал, что ей очень хотелось присутствовать при нашем разговоре.

Мы обошли рощу, вдыхая запахи пробудившейся земли, радуясь зеленому одеянию природы. Зеленый цвет в это время года особенно нежен и чист. Ивы опустили свои длинные глянцевые гладко причесанные ветви до молодой травы. Кроны других деревьев порыжели и перестали быть прозрачными. «Приятное место», — тихо произнес отец. В обаянии рощи было что-то от обаяния любящей женщины. Отец шел быстро. Мне нравилась его бодрость, его умение противостоять железному натиску годов. Совершив полный круг, мы начали второй виток. За изгибом тропы открылась изумительная поляна с двумя пнями, белевшими свежими срезами. И здесь время от времени гулял топор браконьера. Отец сел на пень и погрузился в себя, созерцая безмятежные краски весны. Я оседлал второй пень. Отец сидел ко мне боком, лучи солнца падали на его щуплое тело. Самопогруженность мешала ему следить за выражением своего лица. Он выглядел усталым, и что-то его беспокоило. Что-то его беспокоило помимо меня. Что? Я опять остро почувствовал, что ему много лет и что день расставания, вероятно, не так и далек. Отец ни на что не жаловался, был подвижен, много работал, вокруг него гудящим роем вились соискатели. Но он медленно усыхал. Если не сердце, тогда что? Тогда рак. Мне не понравилось, как сильно заострился его нос. И не понравилось, что глазные впадины стали больше и глубже.

— Папа, как ты себя чувствуешь?

Он не ждал этого вопроса и резко вскинул голову. Отрешенность от всего мирского сменилась мягкой улыбкой. Он продекламировал:

— Скажи, тебе не трудно работать?

— Миленький, мне было бы трудно не работать. Мне скоро семьдесят пять. Со мной уже нет друзей-одногодок. Ты помнишь, какие сильные, щедрые это были люди? Близость последней черты чувствую. Я чувствую ее как: стену с дверью, которая пока притворена, но откроется автоматически и не по моему велению. Память стала подводить. Вдруг остановлюсь на середине лекции: нет в голове нужного слова. Так что разрушение организма идет своим чередом.

— Мне показалось, что тебя что-то беспокоит. Помимо моих проблем.

— Твоя нерешительность! Для меня это загадка. Прежде ты производил впечатление человека, который знает, чего хочет.

— Тяжело резать по-живому.

— Не резать еще хуже. Ты выбрал самый жестокий вариант. Всех измучил — себя, мать, Раю, Катю. Тебе что-то еще неясно? Твой последний приезд в Ташкент, по-моему, многое прояснил.

— Да, папа.

— Мне кажется, у вас с Катей все основательно. Так оформи развод!

— Я подал заявление.

— Наконец-то! — Он просиял, словно сбросил наземь неудобную, давно мучившую его ношу.

Я вспомнил Катю и ее режущие душу слова, сказанные у подножия серой глыбы Чимгана: «Как ты мог проделать со мной все это? Поманить и повернуться спиной? Жалкий, мятущийся человек? В таком случае все надо было кончить много раньше. Хотя бы это ты понимаешь?»