Сергей Татур - Периферия [сборник]

Итак, мой переход был подготовлен претензиями к себе. Мне давно нравилась лаборатория, и я перешла. Искусственные русла рек, миниатюрные плотины, тоннели, извечно интересующая человека проблема взаимодействия гидротехнических сооружений с водой — все это теперь мое. И своими я теперь считаю воздушные модели, где макеты сооружений обтекает не вода, а плотный воздушный поток с зажженными — чтобы были видны — опилками. И мои теперь плексигласовые модели строительных конструкций, которые в лучах поляризованного света дают полную и достоверную картину поведения под нагрузками. Мои теперь прессы, испытывающие на прочность все то, из чего строят. Я и не думала, что здесь такое сложное хозяйство. Все правильно: чем чаще человек проверяет себя, тем реже спотыкается. Меня привлекло здесь то, что сотрудники не прикованы к своим столам. Модели требуют самых разносторонних навыков. Я видела в руках у инженеров лопату и топор, отвертку и паяльник. Комфорта, правда, нет и в близком времени не предвидится. Но это разве трудности?

Сотрудники разглядывали меня с любопытством, но уж очень быстро оно гасло. Пришлось опять убедиться, что я не располагаю к себе людей. Я никого не заинтересовала. Если что и западет людям от первого общения со мной, так это моя угловатость. Я врастаю в коллектив исподволь, медленно и тяжело. Сходиться с людьми накоротко для меня всегда не просто. То я распахиваю душу настежь, то, получив тычок и вообразив нелюбовь к себе, замыкаюсь. Людям же, чаще всего, не нужна ни моя не знающая границ откровенность, ни моя обидная для них настороженность. В наш век высоких скоростей и быстротечных чувств в цене ровные, спокойные отношения, снимающие нервные нагрузки.

Мне отвели столик в тесной комнате с некрашеными дощатыми стенами. Спартанская обстановка в этом тереме-теремке. Заведует лабораторией Ульмас Раимов, доктор технических наук. Сорокалетний доктор — это личность. «Ульмас» в переводе с узбекского — «огражденный от смерти». Может быть, Раимову действительно суждено обессмертить себя? Кажется, я начинаю гордиться тем, что я — из его лаборатории. Побольше патриотизма, девочка! Он способствует гордой посадке головы. Ульмас Рахманович импульсивный человек и, как мне показалось, самолюбивый. Тут могут быть и крайности, например невнимание (пренебрежение?) к мнению подчиненного. Но не скоропалительна ли я в выводах? Не видела еще ничего, а обобщаю. Роста он среднего, склонность к полноте прослеживается. Рыхловат. Вероятно, для него полет мысли — единственная и достаточная форма движения. Как только я сказала, что хотела бы работать в его лаборатории, он загорелся, прочел энергичную лекцию о том, какие важные дела вершатся под его началом, и заявил, что я никогда не пожалею о своем решении. Он говорил красиво. Он из тех, кто умеет подать товар лицом. Он и о трудностях говорил в таком тоне, словно я рождена на свет для их преодоления. Сам пошел к директору, сам попросил. Это меня тронуло. Я вообще не избалована участием. Я стала благодарить, и он удостоил меня взглядом, каким обычно награждают льстецов люди, которых коробит громкое подчеркивание их достоинств. Это еще более подняло его в моих глазах.

Сегодня я не работала.

— Присматривайтесь, вживайтесь, — сказал Раимов.

Этим я и занималась. В девять часов, после удара молотка по рельсу, Раимов собрал сотрудников, ввел меня, представил:

— Инженер Вера Степановна Пашкова! Жалуйте и не обижайте!

Он почему-то счел нужным добавить: «Не обижайте», словно разглядел мою повышенную ранимость. Я действительно часами не нахожу себе места от одного неуважительного слова.

— Вашим непосредственным руководителем будет инженер Борис Борисович Басов, в узких кругах — Бэ Бэ.

Басов от панибратства поморщился, но руку протянул мне тотчас. Он улыбнулся, славно так улыбнулся, открыто, как будто давно знал меня и давно симпатизировал. У него были синие, веселые выпуклые глаза, и в них поблескивало, посверкивало что-то заговорщическое, что-то адресованное мне одной. Я, кажется, смутилась. Я бы дала ему лет тридцать пять. «Прыток, но мил», — подумала я о нем. И еще я подумала о нем, что он из тех людей, на которых не обижаются, даже когда они дают маху. Первое, что я думаю о новом человеке, почти всегда мысль верная, я убеждалась в этом десятки раз. Да, рукопожатием Бориса Борисовича официальная часть представления завершилась. Басов сказал:

— Будем жить дружно, у нас так заведено.

И протянул для ознакомления рулон чертежей. Когда он говорил про дружбу, кто-то выразительно хмыкнул. Я оглянулась, но у всех было одинаково приветливое выражение лица, и я не определила кто усмехнулся. Басов ушел, и меня окружили сотрудники. Парней было всего двое, и оба зеленые специалисты: зеленее меня. Они надеялись увидеть красотку и не скрывали разочарования. Назвав себя, они занялись своими делами. Я поняла, что обращаться ко мне они будут только по вопросам, связанным с работой. Хорошо же!

Девушки тоже быстро прощебетали свои имена и сели каждая за свой столик. «Варвара Федоровна Кругляк! — запомнила я, потому что старалась запомнить. — Инесса Альбертовна Симонян!» Большего, к сожалению, моя память вместить не сумела, я непростительно трудно запоминаю имена. А людей коробит безликое «вы» или удручающе-громкое «ты». Ласково произнесенное имя — это как прикосновение доброй, дружеской руки. Варвара не отличалась красотой, и я увидела в ней подругу по несчастью (не слишком ли скоропалительный вывод?). Роста она высокого, но какая-то несобранная, обособленная. Очень скоро мне бросилась в глаза ее самопогруженность, которая была полна пренебрежения к нам, грешным. Вместе с тем она не была ни замкнутой, ни нелюдимой. Инесса же, хорошенькая и ладная от природы, была прямой противоположностью Варваре и мне. Она лелеяла себя и выглядела отменно. Ей можно было дать двадцать лет, но не двадцать шесть. Везет же некоторым: что ни линия, то совершенство. Я подумала, что мы подружимся. В глубине души мне очень хотелось этого. Возраста мы примерно одного, и, как я скоро поняла, Варвара и Инна тоже не замужем. Столик Инессы рядом с моим, только мой в глубине комнаты, а ее — у окна. Я любовалась ею в течение всего дня. Нежные тона Востока играли на ее лице. Мать у нее таджичка, отец — армянин. На ней был серый свитер грубой вязки. Но и обыденная эта хламида шла ей.

Я разглядывала чертежи и слушала Инну, которая вполголоса сообщила мне массу интересных сведений. Горячо она говорила, азартно. Выговорившись, перешла к расспросам.

— Ты к нам сама явилась?

— Сама.

— Ой, смотри. Ой, смотри! Боюсь, не захочешь врастать в здешнюю почву. Здесь один Ульмас пашет. Ну, Бэ Бэ пытается сказать что-то свое; но из-за широкой спины Ульмаса его голос не всегда слышен. Он нервничает. От этого подводные течения разные. Хочешь сны смотреть не на темы нашей лаборатории — будь от этого подальше.