Владимир Солоухин - Камешки на ладони [журнал «Наш современник», 1990, № 6]

Теория самозарождения жизни в виде молекулы белка и живой клетки, а потом развития из этой клетки всех тигров и пальм, китов и жужелиц, пингвинов и ромашек, сирени и васильков, соболя и медведя, форели и журавля, и т. д. и т. д., и т. п. и т. п., то есть теория эволюции, при всей ее простоте объяснения феномена жизни и при всей ее заманчивости, все же начисто исключает наличие в жизни разумного начала. Все — само собой. Случайное соединение химических элементов, атомов, постоянное усовершенствование путем естественного отбора…

Но вот я читаю в нашей советской газете. Статья под названием «Путешествие по ушной раковине», рубрика: «Служба здоровья». Написано: «Три десятилетия назад на конгрессе в Марселе французский ученый П. Ножье выступил с сенсационным заявлением: в ушной раковине спроецирован эмбрион человека. Пользуясь старинными китайскими источниками, он разработал топографические карты уха, на которых выявил ряд рефлекторных зон…»

По-русски говоря, это означает, что каждому внутреннему органу в человеке соответствует определенная точка в ушной раковине. Но это ведь равноценно тому, что к сложному аппарату, скажем к радиоприемнику, приложена схема. Так это что — природа тоже сделала сослепу и на ощупь? А главное, зачем, исходя из какой эволюционной целесообразности?

Его клеймят на партийном собрании, ставя вопрос об исключении: «идейный перерожденец». А он скромно отвечает: «В том-то и беда, что я не сумел переродиться, а остался по-прежнему просто русским человеком».

В день сорокалетия Победы я сначала побывал у Саши Косицына. 9 мая у него, Героя Советского Союза за форсирование Дуная (он был тогда двадцатилетним пулеметчиком), день открытых дверей и целый день широкое застолье. А тут — не рядовой день Победы, а сорокалетие. Одним словом, хорошо мы отметили этот день. И вдруг Саша спохватился: «Мне же надо в Дом литераторов, там же собрались писатели — ветераны войны. Поедем со мной».

— Но я же не ветеран. Я служил всего лишь в Кремлевском полку.

— Все равно. Поедем, поедем.

Там шумное, человек на сто застолье подходило уже к концу, но тосты все еще произносились. За Матвея Крючкина — тост, за Володю Карпеку — тост. У меня, хмельного, возникло чувство протеста. Я с полным бокалом в руке подошел к микрофону.

— Что же вы, фронтовики, все за Крючкина да за Крючкина. А Главнокомандующий у вас был? Представьте французов, которые отмечали бы взятие Москвы и не упоминали бы своего Наполеона. Я предлагаю выпить за Главнокомандующего, за Генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина.

Половина присутствующих выразила восторг, половина оказалась в растерянности.

Вскоре на переделкинской дорожке встретился мне Елизар Мальцев.

— Говорят, ты тост за Сталина произнес. Да тебе после этого руки нельзя подавать.

— Вот как. Когда мы были еще студентами, вы, Елизар Юльевич, писали сталинско-лакировочные романы и даже за один из них получили Сталинскую премию. Я не помню, во-первых, что вы от премии отказались, а во-вторых, чтобы с вами перестали здороваться.

Иногда на каком-нибудь литературном вечере или просто во время разговора, когда обостряется полемика, кто-нибудь из оппонентов начинает: «Кого вы обвиняете? На кого вы хотите все свалить? Разве не сами вы из церкви выбрасывали иконы, превращали церкви в склады, а то и вовсе разбирали их на кирпич, сбрасывали колокола, увозили семьи раскулаченных на железнодорожные станции? На кого же вы хотите свалить вину?»

Приходится отвечать: «Знаете ли вы, дорогие оппоненты, что в каком-нибудь Освенциме около печей стояли евреи? Заключенные. Утром распределение работ: кому дорогу мостить, кому у печей стоять. И покорно стояли. Но не можем же мы на основании этого сказать, что евреи сами себя уничтожали в концлагерях?!»

В 85-м году у меня были серьезные неприятности. Я к этому времени закончил (в основном) книгу «Ненаписанные рассказы». Около 150 миниатюр, эпизодов, случаев из жизни, написанных с той долей правдивости, которая никак не ложилась в приятное и официальное представление о нашей действительности. И вот десять рассказов из этой рукописи, нигде не опубликованных, каким-то образом (я знаю теперь — каким, но это предмет для отдельного разговора) «утекли». Они попали в «органы», оттуда — в МГК (Гришин), из МГК — в партком Московской писательской организации и с самыми жесткими указаниями. Мне грозило исключение из рядов КПСС, а затем из Союза писателей. И только начавшееся веяние гласности и перестройки «спасло» меня. Хотя для биографии, может быть, было бы даже интереснее: не каждый день и не каждого писателя исключают из партии и из СП СССР за правду. Но это опять-таки тема для особого разговора. Вспомнил же я другое. Вспомнил я, как мой хороший (если не лучший) друг, тоже, между прочим, член СП СССР, Герой Советского Союза, доктор наук, профессор, узнав о моей истории, сокрушенно и укоризненно воскликнул: «Чего тебе не хватало?»

Вот она, наша психология.

Во время войны, с первых же ее дней, всех мужиков и парней нашего села взяли в армию, на фронт. На сорок домов нашего села не вернулось с фронта восемнадцать человек. Уцелевших можно пересчитать по пальцам одной руки. И был один необычный случай. Прошел слух, что молодой мужик, то есть недавно женившийся, которого все звали в селе Панька, дезертировал. Сумел каким-то образом убежать. Не с фронта, конечно, а здесь еще, где-то в наших местах, скорее всего во время перевозки новобранцев или со сборного пункта. За кустик, за кустик — да и был таков.

Ну, все равно, какая его, дезертира, могла ждать судьба? Впереди четыре года войны. Поймают и расстреляют. Все ждали слухов и вестей о Паньке, именно о том, что поймали и расстреляли, но слухов не было, никаких слухов не было. Пропал Панька, и все тут. Пропал.

Год назад в одной из химчисток, где я сдавал кое-какую одежонку и где пришлось при заполнении квитанции назвать свою фамилию, приемщица обратилась ко мне:

— Извините, я вижу вашу фамилию. Вы должны были хорошо знать одного своего земляка, из вашего села… — и она назвала имя-отчество Паньки.

— Конечно, знаю. Но ведь он давно уж погиб, вернее — пропал. Более сорока лет назад.

— Нет. Он умер в этом году. Всю жизнь он прожил у меня в Малаховке. И надо сказать, жили мы хорошо…

Что называется, сюжет для небольшого рассказа.

Есть такая русская эмигрантская писательница Нина Николаевна Берберова. Она написала несколько романов, которые, кажется, оцениваются не очень высоко, и очень известные воспоминания «Курсив мой». Эти воспоминания я читал, и действительно, читая их, понимаешь, что имеешь дело с человеком острого, охлажденного ума. Но охлаждение ума тоже хорошо в меру, чтобы не превратилось в цинизм. Так, в самом начале этих автобиографических записок (2 тома) я столкнулся с чудовищными строками, после которых, что бы ни писала и ни говорила Н. Берберова, что бы ни говорили мне о ней самой, какой бы интересной и умной она ни была, я уже не мог освободиться от впечатления от тех чудовищных строк. Вот они, эти строки: