Владимир Солоухин - Камешки на ладони [1982]

Зачем всякое явление в природе мы сравниваем с предметами человеческого обихода: роса — как бриллианты, ландыш — серебристый, закат — золотой? Я бы сравнивал наоборот: бриллианты — как роса, серебро — похожее на лунный блеск, золото — словно закатное море или небо.

Представим роботов, запрограммированных даже и на саморазмножение, но у которых нет связей (то есть проводочков) на человеческие понятия любви, ненависти, дружбы, грусти, тоски, мечтания. Или, еще проще, обыкновенной физической боли.

Читая наши книги и встречая в них слова: тоска, любовь, боль, они недоумевали бы, что это такое, и в конце концов назвали бы все это очень удобным словечком — «сверхъестественное».

Вероятно, большинство людей — в душе поэты. Если бы это было не так, то собственно поэты, поэты, пишущие стихи, поэты-профессионалы не могли бы приглашать других людей себе в заочные собеседники. То есть, попросту говоря, стихи, написанные поэтом, некому было бы воспринимать и понимать. У поэтов не было бы читателей.

Попытка поставить искусство в зависимость от расщепления атомного ядра. Но расщепляется атом, а не душа человека. Когда начнется расщепление человеческой души, искусство погибнет.

Принято считать, что телеграф, телефон, поезда, автомобили и лайнеры призваны экономить человеку его драгоценное время, высвободить досуг, который можно употребить для развития духовных способностей.

Но произошел удивительный парадокс. Можем ли мы, положа руку на сердце, сказать, что времени у каждого из нас, пользующегося услугами техники, больше, чем его было у людей дотелефонной, дотелеграфной, доавиационной поры?

Конечно, идейная сторона художественного произведения прежде всего. Но если мне говорят, что ружье нацелено очень точно, а ружье в конце концов не стреляет или стреляет холостым выстрелом, что мне в том, пусть и очень точно нацеленном, ружье?

Есть поэты-планеры. Поэт заводится от другого стихотворения, от чужой книги, от чужой мысли. Потом он будет летать и даже выделывать в полете разные фигуры. Но у него нет своего мотора, своей тяги.

Мы рассыпаем на листе опилки: железные, медные, алюминиевые. Все перемешано. Потом к листу снизу мы подносим магнит. Железные опилки мгновенно располагаются в стройный спектр, а все лишнее остается ни при чем.

К многим поэмам, повестям, романам хочется поднести магнит четкого замысла, большой идеи, строгой позиции. Тогда все лишнее осталось бы ни при чем. И резко обозначилось бы все, в чем есть железная необходимость.

Я согласен, что у нас много очень крупных романистов и прозаиков вообще. Но дело в том, что писатель, которого можно будет потом называть крупным, большим, не говоря уж о более превосходных степенях, должен оставить после себя хотя бы одного живого человека с именем, отчеством, цветом волос и глаз, с определенными чертами характера, чтобы этот живой человек жил потом с другими поколениями на правах если не близкого, то хорошо им знакомого.

Продолжают жить на земле с людьми Робинзон Крузо и Дон-Кихот, Спартак и Фауст, Гамлет и госпожа Бовари, и даже какой-нибудь д'Артаньян.

Как живые сопутствуют нам, русским людям, Евгений Онегин и Татьяна, Печорин и Обломов, Чичиков и Ноздрев, Базаров и Соня Мармеладова, Хаджи-Мурат и Анна Каренина, и десятки, десятки живых людей.

Мы знаем про Чапаева, Павку Корчагина, Василия Теркина, Григория Мелехова… Но если продолжать этот последний список, то очень скоро запнешься и начнешь смотреть в потолок, мучительно вспоминая.

Имея «Капитанскую дочку», нельзя было бы дать Государственную премию «Бедной Лизе». Но без «Бедной Лизы» могло бы не появиться «Капитанской дочки».

Что такое литературный талант и откуда он берется (особенно поэтический)? Я думаю, что он так же, как голос у певца. Один родится с голосом, другой — безголос. Разница в том, что если (мы знаем) голос зависит от особенностей голосовых связок, гортани и слуховых центров, то где гнездится поэтический талант, так сказать, «поэтический голос», мы пока не знаем.

Лирический герой — фиговый листок на месте вполне приличном. Он прикрывает автора.

Есть такое понятие — скорость чтения. Считается, что средний интеллигентный человек читает со скоростью 250—300 слов в минуту, а человек, не связанный по профессии с книгами, — вдвое медленнее.

Дотошные люди выяснили, что обыкновенный человек видит одновременно четыре сантиметра строки, а быстрочитающий человек охватывает глазами сразу несколько строк текста.

В некоторых западных университетах ведется преподавание метода быстрого чтения. Один преподаватель такого метода утверждал, что он тратит на 5000 слов развлекательного текста одну минуту и что каждый может научиться читать художественную литературу со скоростью 2000 слов в минуту.

Не знаю, не знаю. Я человек, по своей профессии связанный с книгами, но я читаю очень медленно. Для меня важно не только то, что узнаю из прочитанного, не только информационная сторона текста, но главным образом то, что я перечувствую, пока читаю.

Что значит 5000 слов развлекательного текста в минуту (25 страниц)? В чем же тут развлечение? А если на этих двадцати пяти страницах есть пять-шесть остроумных, веселых мест, над которыми хочется рассмеяться? Ведь при таком чтении один смех налезет на другой!

Что значит 2000 слов художественной литературы в минуту (десять страниц)? Получишь ли при этом удовольствие от музыки фразы, от ее краски, упругости, изящества?

Можно, конечно, пищу глотать целиком. Организм ее в конце концов, наверное, усвоит. Но даже кусочек черного хлебца, съеденный с ощущением вкуса, дороже заморского кушанья, проглоченного целиком наподобие пилюли.

Об этом можно было бы не думать: читай себе и читай, было бы что читать. Но там, где говорят, что художественную литературу нужно читать со скоростью две тысячи слов в минуту, там, значит, и требуется от художественной литературы только одно: все та же бесцветная, безвкусная, захлестнувшая человечество информация. Важнее, чтосказано, а не как. «Что» можно проглотить целиком, а «как» — нельзя.

Яркого французского киноактера Жана Габена некоторые критики упрекали в том, будто он во всех ролях играет самого себя.

Но здесь происходит, видимо, то, что можно назвать, может быть, типизацией самого себя, а еще точнее — самотипизацией.

На экране не просто Жан Габен, каков он есть на самом деле, в жизни, но несколько обобщенный (самообобщенный), несколько типизированный, художественно откорректированный Жан Габен.