Владимир Солоухин - Камешки на ладони [1982]

Я поймал себя на том, как хочется оставить след в человеческом сердце и как непросто!..

Раньше гусиными перьями писали вечные мысли, теперь вечными перьями пишут гусиные.

Однажды произошел курьез, объяснить который я до сих пор не умею. Я принес в журнал перевод превосходного лирического стихотворения. Оно состояло из трех сложных девятистрочечных строф и было построено на трех парадоксах.

«Знают ли хоть что-нибудь о солнце те, кто рожден в южных странах? — спрашивала поэтесса в первой строфе и тут же отвечала: — Нет, о солнце больше знают те, кто живет на севере и кто радуется каждому проблеску солнца».

«Знают ли хоть что-нибудь о дожде те, кто живет в дождливом и туманном Лондоне? — спрашивала поэтесса во второй строфе и отвечала: — Нет, о дожде больше знают те, кто ждет его во время засухи».

«Знают ли хоть что-нибудь о любви люди, избалованные любовью? — спрашивала поэтесса в третий раз и отвечала: — Нет…»

И так далее и тому подобное, одним словом, прозрачное лирическое стихотворение.

Поэт, работавший тогда в журнале заместителем главного редактора, прочитал стихотворение и сказал, что оно ему очень нравится, но вдруг совершенно огорошил меня:

— Только знаешь, неясно, о ком идет речь.

— То есть как это о ком?

— Ну да. Вот здесь написано «они», «они», а кто они-то?

— Ясно сказано:

— Но все-таки неясно, кто они?

— По-русски же сказано:

Вот, значит, о них и идет речь. О тех, кто ничего не знает о дожде.

— Это понятно. Но все-таки кто они такие?

Я начал подозревать, что меня разыгрывают, потому что я знал поэта давно, знал его стихи и знал, что такую ерунду он говорить не может. Разве что нашло затмение. Я попросил арбитража. Мы пошли в кабинет главного редактора. Я с выражением прочитал свой перевод. Редактор задумался и, к моему ужасу, вдруг сказал:

— Все хорошо. Непонятно только, кто они.

Я схватил стихотворение и в панике убежал из редакции. Я подумал, что, может быть, в этот момент какие-нибудь неизвестные космические гипнотические силы облучали тот участок земного шара, на котором находилась редакция, ибо невозможно, чтобы два человека, не сговариваясь, говорили одну и ту же чушь. Но позже я сообразил, что космические силы должны были бы подействовать и на меня, находившегося там же. Таким образом, эта загадка до сих пор мной не разгадана.

Высшее счастье человека, хоть это и банально, в принесении радости другим людям.

Я иногда вижу, как во время оживленного разговора один из собеседников вынимает записную книжку и скорее записывает в нее только что произнесенную фразу или только что рассказанный случай; я удивляюсь: что интересного нашел он в этом?

В другой раз я записываю то, что не заинтересовало никого из присутствующих.

Каждый берет свое.

Разговор об искренности (всерьез) может возникнуть только между людьми, которые постоянно лгут.

Нужно было увеличивать скорость самолетов. Конструкторы годами бились над усовершенствованием машин и в первую очередь мотора: меняли число цилиндров, уменьшали вес, отвоевывали еще десять-двадцать километров скорости, но вновь наступал предел.

Потом какой-то конструктор, которого можно было бы назвать гениальным, решил: не надо усовершенствовать мотор, надо его выбросить. И поставить нечто качественно новое. Турбореактивные двигатели. Черта предела скорости сразу отскочила за горизонт. Когда-нибудь то же самое может произойти и с формами нашего искусства.

В Жерехове было имение князей Оболенских, а еще раньше Всеволжских. Дом построен в 1622 году. Крыша у него сделана похожей на крышку гроба. На церкви на крестике — венчальный венец. В парке есть Катина аллея и Катин пруд.

Теперь в имении дом отдыха, и затейник, или, как его еще называют, «культурник», рассказывает каждому заезду отдыхающих легенду.

Катя была горничная в барском доме. Сын барыни полюбил Катю. Они тайно обвенчались. Венец на крестике — память об этом венчании. Но сына все же услали в Париж. Катя с тоски засохла и умерла. Сын, возвратившись, переделал дом, придав ему очертания гроба, и поставил четыре башни по углам — как бы свечи. В одной из палат дома отдыха, в которой стоят теперь шесть железных коек, показывают на потолке лепное изображение — будто бы портрет Кати.

Я видел немало барских имений, переделанных то под дом отдыха, то под совхоз, но ничего не известно было об их давнишних обитателях. Понадобилась сильная, необыкновенная любовь, которая, словно вспышка магния, осветила нам глубину веков и породила легенду, дожившую до сих пор.

Бывает, что сидишь с друзьями в ресторане и выпиваешь и бываешь пьян. Идет интересный разговор. Отпочковываясь от разговора, в голове рождаются как будто бы интересные мысли. Записываешь их на ресторанных салфетках, кладешь в карман. Радуешься, что пришли такие оригинальные мысли, предвкушаешь, как завтра будешь переписывать их в тетрадь.

Утром посмотришь на салфетки и подивишься: все неинтересно, бесцветно, банально.

Существует ли язык кино, кинематограф в его чистом виде?

Ведь когда на экране актер поет — это вокальное искусство. Когда на экране танцует балерина — это балет. Когда с экрана произносят речь — это искусство оратора.

Декламация, живопись, музыка, архитектура, элементы драматического, мимического, хореографического, литературного (в огромной степени) искусств берутся напрокат кинематографом.

А между тем у него есть свой язык, не доступный ни музыке, ни театру, ни живописи. Рене Клер сказал: «Хорошо, если в фильме на тридцать минут есть тридцать секунд настоящего кинематографа». Это преувеличено. Но в этом есть доля правды. Когда я смотрю фильм, я стараюсь выудить из него эти самые драгоценные секунды.

В свое время я возмущался (по-профессиональному, конечно) тем, что Семен Кирсанов, описывая раненного в кабине самолета летчика, употребил инструментовку строки на Р: «Рана кРовью маРлю кРасит». Свое возмущение я основывал на том, что кровь пропитывает марлю бесшумно и, значит, Р ни к чему.

Позже я понял, что инструментовка этой строки на Р удачно передает прерывистое, как бы захлебывающееся кровью рычанье мотора.

Антоний Слонимский (Польша), обращаясь к молодым авангардистам, сказал: «Я допускаю, что стихи могут быть без ритма, я допускаю, что стихи могут быть без рифмы, я допускаю, что стихи могут быть без смысла, но нельзя, чтобы все сразу в одном стихотворении».