Александр Овсиенко - Материнский кров

Удивительно спокойной была внешне она в эти дни задержки Матвея. Он пока служил рядом, значит, время ее слез и тревог не настало. Она не искала с ним встреч вне хаты, не бегала в кузницу МТС, где он работал сейчас каждый день, будто его и не призвали в армию, а всего лишь переодели в другую спецовку. Их жизнь раздвоилась, располовинилась. Матвей учился ковать армейских лошадей, на ночлег обязан был возвращаться в солдатскую палатку. Он входил в хату теперь только для того, чтоб взять что-нибудь: еду, белье постиранное, теплом обогреться после осеннего дождя.

«Я и правда сейчас Матвию как мать, — пришло Ульяне однажды в голову. — На всем готовом живет, ничего без спроса не делает. А усы сбрил и совсем помолодел, на моего мужа не похож». И его похвальбу она воспринимала по-матерински: «Ездили в кавалерийский полк, сдавали там экзамен в походной кузнице. Мне инструктор поставил за установку подковы четверку, а Грумшину двойку. Грумшина перевели в стрелковую роту». Молодец мой Матвий, начальство его работой довольно.

Эту пятую на своем веку войну она воспринимала смутно. Сказывалась крепкая привычка обкидывать опасность глазами и только после этого признавать лихом. А может, потому, что военные события давно уже впрямую не затрагивали жизнь псекупцев. Из станицы уходили на действительную службу хлопцы призывного возраста и возвращались все из армии живыми, продолжали жить в родимых хатах и творить крестьянскую работу. С тридцатых годов бок о бок с псекупцами зажили красноармейцы. При военной части возникло подсобное хозяйство, многим станичникам нашлась там работа. Станичные бабы охотно стирали красноармейское обмундирование, обеспечивали солдат пропитанием, полувоенный быт снова возродился в Псекупской. В казачьих хатах квартировал теперь служивый люд своей армии, народной, платы с военных квартирантов псекупцы не брали, корысти на уме никакой против них не держали. Красноармейские жены ладили с хозяйками хат, рассказывали им, что происходит в мире, и те, будучи в большинстве своем неграмотными, но бойкими и словоохотливыми, о многом начали смекать и своеобразную политграмоту преподносили своим домочадцам и соседям. Эта наука дорого обходилась их властолюбивым супругам, казачий домострой терял свою былую силу.

Ульяна до войны не один летний сезон подрабатывала в части то прачкой, то в полевой бригаде подсобного хозяйства, и армейские квартиранты жили в ее хате. «Наша армия сильна, крепка, непобедима, любому врагу сумеет сделать окорот», — уверяли военные люди, и к этому в Псекупской все привыкли… Ульяна слушала такие разговоры вполуха, на веру слово мало для нее стоило. А теперь, когда вникала в рассказы Матвея, старалась убедить себя, что так все и есть, красноармейцы дают отпор немецким ворогам. Но так хотелось самой все досмотреть, проверить, утвердиться душой!

Перед отправкой на фронт Матвей приехал домой на коне. Ульяна открыла ворота, отвела коня в сарай, дала корма. Племянник терся возле подола, пробовал кормить жеребца из рук и хвалился:

— Мой папа тоже на коняках ездит! И я умею! Подсадите — я гоп, гоп! А у моего батька на конюшне сто коняк. Я на всех папкиных коняках катался…

С трудом увела Ульяна малого в хату. Прихлебывая борщ, Матвей спросил:

— Ну как, приучила мамой называть?

— Мелева много, а помолу пока нет, — вздохнула Ульяна.

— Знаешь шо, Уля?

— Шо? — откликнулась она и насторожилась — давно Матвей не называл ее так по имени, и голос изменил сейчас, будто давний-предавний молодой Матвей Полукаренко ее звал к себе.

Он придвинулся к ней и зашептал у самого уха:

— Отведи Толика до Одарки. Скажи, передали, мол, от Матвея: нехай жинка в лагерь прийдет…

— Выдумаешь черти что, — ответила она нарочито громко. — И не стыдно напускать родне бреху?

Матвей опять говорил свое, а она отводила его наклонку, чтоб не сразу уступить на сегодняшний вечер свое старшинство, и на глазах мужа задержалась, пристально в них посмотрела. Она Митю тоже всегда проверяла по глазам, когда тот отказывался от шкоды или своих слов: «А ну, сынок, дай мне сюда свои глаза…» И никогда не ошибалась. Матвей сейчас хорошо смотрел, не отводил глаз, не прищуривался хитринкой, какую заимел с некоторых пор, «видать по очам, кто гуляет по ночам». Спокойная настойчивость сейчас была во взгляде Матвея, правота мужа, значит, надо уступить. Посмотрела еще раз, кивнула, что согласна, и занялась племянником.

— Толичка, пойдем до тети Доры. Она коржиков напекла, коровку подоила…

— Я до коняки хочу. Пусти, мамочка, я хлебца коняке дам.

— Коняка бьется, сынок. Завтра папа приедет на другой…

— Дядя Матвий, а не папа!

— Ну нехай по-твоему. Дядя Матвий приедет на смирной коняке и тебя покатает. И накормишь коняку хлебушком. А мы папе твоему письмо напишем: сыночек Толичка слухливый и на коняке ловко гарцуе…

Ласково приговаривая, Ульяна обмыла племяннику мордашку, переодела в чистую рубашонку и трусики, шлемик буденновский нахлобучила.

— Пойдем, деточка. Вот вырастешь — всем немцам набьешь морды и шашкой порубаешь. На коняку норовисту сядешь и сабелькой — свирк, свирк…

Когда она вернулась от золовки, Матвей вышагивал по подворью, в темноте светился огонек его цигарки и отражался в оконном стекле, на одном горел, на другом будто факелок быстро проносили под стенами хаты, а когда Матвей затягивался, жар цигарки вспыхивал резко, искрился под самой застрехой соломенной крыши, лицо Матвея краснело от быстрого сполоха, Ульяне даже захотелось крикнуть, чтоб отошел подальше с огнем от хаты.

— Поверила Одарка про лагерь? — Матвей еще не выкурил всю цигарку и придержал Ульяну во дворе. Грубовато остановил, как шлагбаум, сапог свой большой солдатский к сенцам вскинул. Она головой покачала и удержала себя на месте, а обе руки под фартуком прятала. Матвей наклонился, курнул, осветил ее потайку. — Значит, поверила Дорка и гостинец братуське послала? Перелью во фляжечку и по глоточку, и по глоточку…

Он азартно говорил и цигарку часто смыкал, будто уже собрался убегать, на этом и кончится будто их прощание. Ах Матвий, Матвий, когда ж ты перестанешь спешить? И на войну, как на гулянку, торопишься, готова была пожурить мужа Ульяна и опять осекла себя, молча прошла через сенцы в хату готовить закуску, собирать последнее застолье. Матвей прошел следом за ней, сутулясь в дверях и одергивая попутно гимнастерку под ремнем, пробовал помогать ей накрывать стол. Он и раньше часто помогал ей в таком простом деле, привыкла вроде бы, но сегодня был его, Матвеев, день и для него этот стол поздний накрывался, чтоб проститься, отгулять последний денечек. Другого дня уже не будет у них, и ночи не будет такой, как сегодня. А так хочется все оставить прежним! Закрыть хату, забыть про войну и жить, жить! Тридцать семь ей всего, разве нажилась? А Матвий разбежался резвым конем и до сих пор спешит, спешит… Разве ж он к войне и порухе торопился, такой свежий, такой верткий? Неужели найдется вражина, чтоб убить Матвия, ее Матю, ее судьбу?