Александр Овсиенко - Материнский кров

— Отстань, дядько… Какие там гроши… Тут ноги оборвались…

— Ну дай хоть на закруточку…

— Лучше меня не трогай, — отмахнулась Ульяна от мужика, собираясь идти дальше. Так она и поверила первому встречному, так и отдала то, что сыночку приготовила. — Вот вам дулю, а не табачок сынов.

Мужик отступил в сторону и кинул ей в спину, как камнем ударил:

— Кугутка! Будешь вертаться — я тебя встрену!.. Я тебя потрусю, жадобу!..

Больно ударил, идолова душа. Такой и среди бела дня человека зарежет. Другие там, на фронте, под пулями в окопах сидят, не пускают немцев в русскую землю, а этот за цигарку табаку тут на своих людей кидается. Ульяна уже считала своего сына солдатом, а себя солдатской матерью. А губы слюнявил, тьфу, дезертир из лесу. Пойду на станцию, там узнаю про курсантов, оттуда и поездом можно назад быстрей вернуться…

Длинный барак показался ей пустым — ни одной занавески на окнах и других примет обжитого человеческого жилья. Ульяна невольно замедлила шаги и вдохнула глубже раз и другой. Сердце затомилось горькой досадой. Пусто в бараке, где жил сыночек и в окошко не раз смотрел. Она уже побывала на станции, узнала, что не всех курсантов увезли вчера на фронт. Может, и Митю вернули? С этой слабой надеждой и возвратилась в поселок, нашла курсантское общежитие.

Как родному она обрадовалась вышедшему из двери курсанту:

— Сынок, ты Полукаренка Митю не знаешь?

Тот, ничего ей не ответив, сразу крикнул:

— Полукаренко!.. Полукаренко!.. Полукаренко!.. — Вызывал и заглядывал в окна, пока не добежал до конца барака, где была вторая входная дверь.

«Значит, Митя тут. Они друг про друга все знают, — решила Ульяна и пожалела, что оставила свой мешок на станции. Хотелось накормить этого хлопчика — вон как старался и руками крутил против ветра, чтоб швыдче бежать, а сам схудливый».

Самое трудное — о Матвее и фронте — пока откладывала, будто забыла. Хотела забыть. Но была исписана крупными белыми буквами вся стена барака, и по складам Ульяна прочитала лозунг: «В тылу, как в бою, защищай Родину свою!» Это и к нему относилось, к Мите, ее сыночку. Курсанты жили под этими словами, и барак был похож на армейскую казарму.

Митя вышел из дальней двери, огляделся и стоял, поджидая, когда мать сама к нему подойдет.

«Мой ты цветочек, стоишь, до мамы не подходишь? Так далеко ты от материной хаты, никто ж тебя тут не кохает… — хотелось выкричать Ульяне, но удержала крик в груди и шла к сыну молча, с расстояния окидывала его острыми глазами. — Далеко краснеет твоя повязка дежурного, а ножки твои она ж не опутала».

От моря тянул тугой холодный ветер, сбивал ей дыхание, сек по глазам, она прижмуривала их, смаргивала слезу. Сын стоял поодаль, был без фуражки, подправлял левой рукой светлые волосы, потирал щеку — привычку отцову повторял, когда волновался. И не хватило все ж таки терпения ждать, побежал навстречу матери. Она тоже ускорила шаги, заторопилась.

— Иди, сынок, фуражку и кухвайку надень, а повязку свою передай кому-нибудь из хлопцев, сходим до станции — там я мешок оставила.

— Я и так не замерзну, мама. В поселке «моряк» слабее дует.

— Ты с тепла выскочил, а я третий день на сквозняках, так что не спорь с матерью.

Митя ушел в барак и долго не показывался. Быстро смеркалось. Окна барака одно за другим задернули плотными занавесями, сквозь крохотные щели просачивался слабо электрический свет. Это было знамением войны, напоминанием об опасности. Наверно, и сына задержали сейчас в бараке какие-то дела, другой причины и быть не могло, не так она воспитала Митю, чтоб он мать бросал на ветру одну. Так оно и оказалось.

— Я дежурство, мама, сдавал, а сменщик бузовый кричит: «Иди сперва обеспечь светомаскировку, а то раньше одиннадцати не приму дежурства!» Пришлось хлебом и салом задабривать, — сказал Митя, вернувшись. Он был теперь в фуражке и в коротком курсантском пальто с эмблемами в петлицах, в форменной одежде выглядел строгим и взрослым, и Ульяна сразу заговорила о том, что ее сейчас больше всего тревожило:

— Тебя вчера тоже на фронт отправляли?

— Да, ходил на станцию тоже. Там наших хлопцев день продержали. — Митя плотнее надавил фуражку с большим квадратным козырьком, чтоб морской ветер ее не сорвал с головы. — Меня оставили. До особого распоряжения. Взяли тех, кто с двадцать третьего и двадцать четвертого года. Двадцать пятый пока не берут. А наш татуся возле наковальни воюют?

Сын легко обо всем говорил и спрашивал, как и Матвей, когда ему дали первую отсрочку от фронта. Чем-то роковым показалось Ульяне такое совпадение. Ведь тяжело уходил последний раз Матвей из хаты, ох тяжело. И Митя, наверно, не раз вспомнил маму и папу, пока ждали отправку на фронт, а никого ж из родичей рядом нет. Так и уедет на войну без прощания, без материнского благословенья, и надо сказать сейчас ему: «На фронте уже твой татуся, под пулями». Для того и прорывалась сюда — из рук в руки передать весточку. Хорошо, что сам сказал про кузницу. Можно рассказать, как вернул Матвея на работу директор МТС, как ездили после к Виленковскому хутору за сеном. И про Толика Митя еще не знает, и про тетю Орину, покойницу. О многом они могут поговорить, если встретились.

Шли на станцию, тихо разговаривая. У Мити была специальность взрывника, для военного времени больше пригодная, чем для того, чтоб зарабатывать таким ремеслом на жизнь.

— Не страшно тебе, сынок, взрывать? Опасное ж дело. А вдруг что не так получится?..

— Если с умом браться, бояться нечего. А дурня корчить — везде будет опасно. Так, мама?

Ульяне нравилась рассудительность сына. И ростом уже мать перерос, весь в Матвия фигурой. Неужели и тебя, сынок, война у матери отнимет?.. Она сегодня не наступала себе на душу, хотела отдать сыну всю свою нежность и ласку. Никогда еще не ласкала его в открытую, всегда придерживалась правила казачьего домостроя: «Ласкай дитя так, чтоб оно не знало про твою ласку». Не простился с татусей сынок, значит, и отцовскую долю ласки он теперь должен от нее брать, оправдывала себя Ульяна. Паек у них тут тощий, а хлопцам самое время расти, мужскую крепость набирать. Худы-ый ты стал, сынок, чужие руки не покохают тебя, як материны.

Напряжение от трудной дороги постепенно отпускало Ульяну. Впервые за последние дни ей помогал во всем теперь не кто иной, как ее родной сын, значит, достигла в конце пути, чего хотела, можно и отдохнуть со спокойной душой. Они о многом поговорили по дороге на станцию, и в бараке он все устроил, соседей по спальным койкам уговорил перейти ночевать в другую комнату.

Когда они остались в комнате одни, ряды заправленных белыми простынями пустых коек смутили ее, курсантская спальня показалась больничной палатой. И к похудевшему сыну она присматривалась какое-то время, будто он был больной и лежал здесь на больничной койке, далеко от родной хаты и кровных родичей. Вот и пришла матуся и принесла гостинцы сыночку…