Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

Кедрачев замедлил шаг: теперь уже можно не спешить. Когда-то каждое утро и каждый вечер проходил этой улицей — с работы и на работу, на спичечную фабрику — на «спичку», как называют ее в обиходе, а еще говорят — на «обшиваловку»: хозяин фабрики купец Обшивалов. Вот она уже светит за домами — горят сильные электрические фонари на фабричном дворе. У Обшивалова своя электрическая машина. А городской хватает только на освещение домов в центре, остальной город коротает вечера при керосиновых лампах.

А вот и дом… Кедрачев остановился перед калиткой, потрогал железное кольцо. Заперто. Олюнька закрылась пораньше, боится: в доме-то одна. Жили квартиранты, беженцы из-под Варшавы, но перебрались ближе к центру. Надо бы ей опять пустить кого-нибудь. Не только доход, а и веселее, и спокойнее. Лишь бы люди попались хорошие. Был бы дома сам — помог бы найти подходящих. А то ведь что? Девчонке всего семнадцать. Правда, себя в обиду она не даст. А все же беспокойно за нее.

Подошел к окну, дотянулся рукой до ставни, из-за которой пробивался свет, постучал. За калиткой послышались легкие быстрые шаги.

— Кто там?

— Я, сестренка!

Брякнуло кольцо, калитка открылась. Придерживая рукой ворот кофточки, Ольга пропустила его в калитку, заговорила обрадованно:

— Ой, братец! А я тебя сегодня не ждала уж, подумала — Валентин Николаич стучит…

— Какой Валентин Николаич?

— Квартирант новый.

— Квартирант? — Кедрачев пошутил: — Кавалеров на квартиру пускаешь?

— Какой кавалер! Он уж в годах, да и жена с ним. Хворая такая, жалость берет.

— Из беженцев, что ли?

— Нет, из ссыльных политиков. Из Карыма приехали. Корабельниковы фамилия.

— Отпустили их?

— Мобилизовали его, он в учебной команде. А жена, Ксения Андреевна, она не ссыльная. Она с ним так везде. Куда его, туда и она.

Вошли в дом. Ефим торжественно развернул ботинки и вручил их Ольге.

— Вот тебе, сестра, подарочек.

— Ой, какие!

Ольга сбросила валенки, мигом натянула ботинки, зашнуровала, прошлась по комнате, выступая словно пава и чуть приподымая юбку, чтобы ботинки были виднее. Лицо ее светилось восторгом, разрумянилось, отчего черные брови и ресницы казались еще чернее, и вся она, ладненькая, стройная, с закинутой за спину густой длинной темной косой, словно оттягивающей голову назад и придающей горделивую осанку, была в эту минуту так прелестна, что Кедрачев залюбовался: «Эх и хороша моя сестренка! Счастлив будет, кому достанется».

Ольга прошлась по комнате еще, сняла со стены зеркало, приставила его на полу к табуретке, повертелась перед ним, разглядывая свои ноги в обновке. Потом вдруг, круто повернувшись, бросилась Ефиму на шею:

— Спасибо, Ефимушка! Как на меня шиты!

— Они на тебя и шиты. Видишь, какой мастер? Без примерки, я ему только твой размер дал!

Ольга отбежала от брата, села на табуретку, вытянув ноги, вновь стала любоваться обновкой, но, спохватившись, вскочила:

— Ой, что ж я! Ты, поди, голодный? Раздевайся, сымай шинель. Самовар у меня горячий, Валентин Николаич со службы должен прийти, жду…

— А что ж его жена…

Ольга движением головы показала на плотно закрытую дверь в соседнюю комнату:

— Она, бедная, только заснула, всю ночь не спала.

— А что у нее за болезнь?

— Сердце. Знаешь, сколько они натерпелись? Он по тюрьмам да по ссылкам с пятого года. Его в каторгу хотели осудить, да сумел оправдаться, заменили на Карым. Рассказывала она — страсть, что с ними бывало. Один раз в него жандармы стреляли, хотели убить, когда бежать пытался. Едва выжил, в тюремном лазарете долго лежал. — Ольга боязливо оглянулась на дверь соседней комнаты. — Ксения Андреевна не любит про то вспоминать… А мне не терпится, я охоча ее спрашивать. Слушаю, и дивно: ради какой корысти так страдают? Говорят — за народ, чтоб лучшей жизни для нас добиться. А для себя чего добились? Жалею я их…

— Не только жалеть, понимать надо! — учительным тоном поправил сестру Кедрачев. — Слыхала, такие люди есть, революционеры?

— А то ж?

— Вот и квартиранты твои из таких. Ты их уважай.

— А я и уважаю…

Во время этого разговора Ольга проворно накрыла на стол, к которому уже подсел Кедрачев, вытащила из печи чугунок, налила из него в миску горячих, исходящих паром щей, посетовала:

— Щи-то без мяса… Не взыщи, что пустые. Нынче на базаре все дорого. С каждым днем дороже. И что это дальше будет, если война не кончится? Голодной смертью помирать? — В ее голосе прозвучало внезапное ожесточение. — Не знаю, кому бы голову открутить за такое дело!

— Обожди, может, найдут кому!

Кедрачев старательно работал ложкой.

— Э, щи хороши! Даром что без мяса, важно — горяченькие, с морозу-то славно! Мастерица ты у нас на это дело! Так и скажу, когда сватать буду.

— Сватать! — усмехнулась Ольга. — Женихи-то где! Все стоящие парни — на войне.

— Ну, на тебя найдутся, дай срок! Еще глаза разбегутся, как начнешь выбирать!

— Будет тебе про это! — сердито повела Ольга крутой бровью… — Щей подлить?

— Нет, хватит…

— Ну тогда чаю?

— Это можно.

— Обожди, я угольков подкину. Остыл маленько…

Пока Ольга хлопотала у самовара, разомлевший от домашнего тепла Кедрачев сбросил опостылевший ремень с орленой пряжкой, расстегнул ворот гимнастерки. С удовольствием ощущал, что он пусть ненадолго, но дома, а не в надоевшей казарме с ее вечным неистребимым запахом карболки, портянок, ружейного масла и той особенной казарменной сырости, что бывает от ежедневного мытья полов. С отрадой смотрел Ефим на такие знакомые с детства стены, старательно выбеленные, украшенные двумя литографическими картинками в узких деревянных, крытых черным лаком рамах. На одной изображен пруд с лебедями и стоящей на берегу грустной дамой в фиолетовом платье, на другой — дама в белом платье сидит на садовой скамье с букетом роз на коленях. Обе картинки давно потемнели, засижены мухами. Ольга в свое время хотела их выбросить, но оставила в память о тетке, которую почитала как родную мать. Эти картинки тетка приобрела после того, как пришло известие, что Василий Федорович убит на японской войне. «Тоже, видать, без мужиков остались, — говаривала, бывало, тетка в минуту грусти, глядя на дам, изображенных на картинках. — Нашей сестре во вдовах несладко…»

А еще на стене — зеркало, которое Ольга, полюбовавшись на новые ботинки, водрузила снова на свое место в простенке между окнами, да всегда весело тикающие ходики с гирьками в виде еловых шишек и качающимся наверху жестяным петушком. Много лет уже качается этот петушок…

Хорошо все-таки дома! Сидеть за столом, покрытым скатертью, вышитой руками рукодельницы-сестры, вдыхать такой домашний запах самоварного пара, смотреть, прищурясь, на лампочку-двенадцатилинейку под жестяным абажуром, подвешенную к потолку и озаряющую все вокруг мягким, чуть розоватым светом. И не держать постоянной мысли, что ты все время у всех на виду, не принадлежишь себе, что в любой момент на тебя может рявкнуть унтер или фельдфебель, поднять, поставить навытяжку…