Ахияр Хакимов - Млечный путь

— Что ж... — махнул он рукой, и тут же, подхваченный людским водоворотом, шагнул в проем широко распахнутых ворот. Он уже не обращал внимания на то, что его обнимают, хлопают по плечу, трогают ордена и медали. Смеялся, говорил то с одним, то с другим. Захваченный всеобщим ликованием, он жил в эти мгновения настроением окруживших его людей, чувствовал себя счастливейшим из смертных. Только мельком вспомнил о брошенном оружии и распорядился грузить его в машину, приставить к ней часового.

За считанные минуты перед высоким подъездом дома на зеленой лужайке были установлены столы, на белые скатерти плотным строем встали длинногорлые бутылки с разноцветными наклейками, хрустальные, из барского сервиза, бокалы. А там пошли речи, клеймящие фашистских убийц, и тосты в честь советских воинов-освободителей; то в одной группе, то в другой вспыхивали песни.

— Что будем делать с теми? — спросил молоденький парень у высокого итальянца, который, видимо, был здесь за старшего. Тот на миг задумался, морща лоб, затем обратился к Кутушеву:

— В подвале пленные.

— Пленные? — удивился Кутушев. — Много?

— Да нет. Всего двое, — усмехнулся итальянец и кивнул парню. Через пару минут перед Кутушевым стояли два перепуганных немецких солдата. Один из них, лет пятидесяти, стянул с головы пилотку и произнес с жалкой улыбкой:

— Гитлер капут!

Кутушев не сдержался, прыснул, но тут же нахмурился и отвел глаза. И впрямь трудно было удержаться от смеха, глядя на этих совсем не солдатского вида, жалких людей, подобострастно заглядывающих ему в глаза в надежде на пощаду.

Другой пленный вообще оказался мальчишкой лет пятнадцати. Взъерошенный, взирающий на лейтенанта со страхом и в то же время с откровенным любопытством, он напоминал нахохлившегося птенца. Мундир на нем рваный, сидит мешком на худющем теле, пилотка непомерно велика, сползает на самые глаза. Вот он, солдат рейха!

Поймав взгляд лейтенанта, устремленный на его юного напарника, старший из пленных оттер того чуть назад, будто прикрывая своим телом, и что-то быстро-быстро заговорил, время от времени смахивая слезы грязной пилоткой. Оказалось, что они, отец и сын, — австрийцы, всего месяц назад насильно мобилизованы в германскую армию.

— Никто из нас ни разу не стрелял в вашу сторону. Ни разу!.. Мы сами не из Германии, а из Австрии. Из Тироля. Рабочий я, не фашист!.. Эсэсовцы привели нас сюда под дулами автоматов. Нам удалось бежать, да вот угодили в плен к этим камрадам...

Он вынул из кармана какие-то бумаги и протянул Кутушеву.

— Может, отпустим их? — неуверенно предложил итальянец.

— Они кого хочешь разжалобят, — возразил было другой, но тут же добавил: — Да уж, какие из них солдаты, мокрые курицы! Вишь, плачут...

Кутушев молчал какое-то время, сумрачно присматриваясь к пленным, затем перевел взгляд на переводчика:

— Вот что... Скажи им, пусть смазывают пятки.

— Как так? — подал голос младший лейтенант. — Все военнопленные должны быть препровождены на усмотрение комендатуры.

— Что, коменданту других дел недостает? А эти двое на своей родине. Пусть лучше чешут домой, чем путаться под ногами. Только прикажи сбросить военную форму.

— Это не лезет ни в какие инструкции, товарищ лейтенант! Я буду вынужден сообщить в особый отдел, — вновь отозвался младший лейтенант.

Что-то дрогнуло внутри Кутушева, то ли неуверенность, то ли тайный страх. Но он уже не мог отступиться от своих слов. В конце концов, кто здесь старший по званию? Кто командир взвода? Ему при всех угрожают особым отделом? Что ж, пусть! Он ответит, если надо, но запугивать себя не даст. Кажется, переводчик тоже понял его решимость. Спорить дальше не стал, только проговорил сквозь зубы, с неприкрытой угрозой:

— Что ж, воля твоя... — Передавая пленным приказ командира, записал их фамилии и адреса.

Еще с полчаса продолжалось импровизированное пиршество, а затем организаторы его разошлись кто куда, чтобы собраться в дорогу. К Кутушеву подошла молодая красивая женщина в легкой, полувоенного покроя зеленой куртке. Поправила пилотку, широкий ремень и отдала честь.

Не успел лейтенант подозвать переводчика, чтобы помог в разговоре с ней, она выпалила на русском языке:

— Здравия желаю, товарищ лейтенант!

— Ну и ну! — отозвался кто-то из разведчиков. — Красотка! Глянь-ка, и по-нашему калякать научилась! Мне бы...

— Отставить! — оборвал его Кутушев. Разведчик лукаво усмехнулся, нехотя отошел в сторону. — Откуда знаете русский?

Вместо ответа незнакомка вдруг всхлипнула, закрыла лицо руками, но тут же взяла себя в руки, смахнула навернувшиеся на глаза слезы и улыбнулась слабой виноватой улыбкой:

— Да ведь мой это язык! Ну... сами знаете, в нашей стране каждый человек считает русский язык своим. Башкирка я.

Кутушев как-то испуганно взглянул на ее пылающее лицо, широко раскрытые глаза, на волнами струящиеся по плечам волосы и онемел. Потерял дар речи.

— Товарищ лейтенант... — напомнила о себе женщина.

— Да, да... — Он не находил слов, мучительно покраснел от растерянности и, как-то неуклюже дернувшись, издал нелепый смешок. Постарался было напустить на себя строгость, но покраснел еще больше, стал багровым, даже шея потемнела.

От внимания женщины не ускользнуло волнение лейтенанта. Она скромно отвела глаза, но тот успел заметить в них лукавую искринку и не почувствовал возмущения: слишком невероятным было встретить в толпе беженцев землячку, башкирку, в этой дымящейся от войны далекой стране. Может ли такое быть?!

— Я ведь и сам башкир, — нашелся он наконец.

Женщина вскинула на него испуганные глаза, страшно побледнела.

— Подождите... Я сейчас... Сейчас... — Она опрометью бросилась вверх по гранитным ступенькам.

А люди уже выходили со своими вещами, бросали в кузова машин какие-то узлы, чемоданы и без команды строились в колонну в ожидании очередного приказа. Теперь они были молчаливы, задумчивы, и только молодой паренек, то ли хорват, то ли словак, беспрерывно что-то говорил певучим речитативом. Стихи ли читал, рассказывал ли некую печальную сагу о войне.

— Умом тронулся паренек, — пояснил все тот же итальянец. — Фашисты на его глазах расстреляли мать с отцом, вот и... Из Югославии он...

Кутушев молча всматривался в лица людей, стараясь определить, кто из них был партизаном, кто бежал из концлагеря. Но сделать это было непросто. Лица у всех одинаково усталые, изможденные, глаза глядят с грустной настороженностью, словно не веря случившемуся и ожидая в каждый миг нового удара судьбы. Уж наслышался он про те проклятые концентрационные лагеря. И про знаменитую издевательскую надпись на одном из них говорили: «Iedem das Seine!» — «Каждому свое».