Ахияр Хакимов - Млечный путь

Весь облик, неспешные, плавные движения теперешней Марзии выдают характер устоявшийся, спокойный, натуру цельную. Лишь дрожащие в насмешливой улыбке красивые губы да веселые искорки в глазах говорят о том, что в чем-то главном, своем, она, кажется, осталась прежней.

А Шарифулла все говорит, все рассказывает об аульских делах:

— Колхоз еле концы с концами сводит. Далеко ли пойдешь, когда все самое трудное тащат на своих плечах женщины да старики?.. А из тех, кто живой-здоровый вернулся с фронта, многие в города подались. Что им скажешь? Вроде бы ругать их надо, что бегут из аула. Но, с другой стороны, бегут-то от голода, от пустых трудодней... Да еще с председателями опять же незадача. Не везет Куштиряку. У нынешнего только о себе забота. К тому же пьет беспробудно, тьфу! Таким, как Зиганша, раздолье. Готовы растащить колхоз по своим домам...

О Зиганше и председателе Мансур уже слышал от отца. О бежавших из аула фронтовиках тоже. Устали старики, заждались света в окошке. И отцу, и Шарифулле не терпится услышать от Мансура слова надежды. Просто из врожденной куштиряковской деликатности не спрашивают в лоб: «А сам-то, мол, что собираешься делать? Или тоже хвостом вильнешь — и в город?» Но вопрос-то этот жжется у них на кончике языка.

— Да, Зиганша... — протянул Мансур, вспомнив давнюю, в самом начале войны, встречу с ним под Смоленском. Но распространяться об этом было еще рано. Надо было проверить, выяснить кое-что...

Сказано: что у мужчины в мыслях, то у женщины на языке. Вот и жена Шарифуллы, то ли серьезно, то ли с намеком, упрекнула мужа:

— Хватит тебе, отец, морочить гостя здешними беспорядками да нищетой. Какое ему дело до этого? Видишь, сколько у человека орденов и медалей. Офицер опять же. Вот я и говорю: не месить же ему колхозную грязь, как ты и дочь твоя. Найдет хорошее, чистое место...

Марзия улыбнулась, сверкнув золотым зубом, и отец было вышел из себя: «Не о нем же я говорю! О колхозе толкую!» — но заметил, как дочь приложила палец к губам, и сразу присмирел:

— Гость наш не осудит старика. Утром вставать рано, пойду вздремну...

Мать с младшей дочерью убрали со стола, ушли мыть посуду. Марзия и Мансур остались вдвоем.

— Ну, рассказывай, солдат, где, в каких местах воевала? — спросил Мансур.

Она присела у печки, закурила.

— Отец, как узнал, что курить научилась, чуть с ума не сошел, — проговорила Марзия, жадно затягиваясь дымом. На лице мягкая улыбка, а в глазах грусть. — Вот и пришлось пообещать, что, мол, брошу, отец, потерпи. Брошу, как только замуж выйду... Ну, а фронт — он уже забываться стал. Я ведь с весны сорок пятого дома.

— Забываться?!

Марзия потушила цигарку, села за стол.

— Говорю так, потому что думать о войне некогда. А если серьезно — разве забудешь ее... Но тебя, наверное, интересует, какие героические подвиги я совершила на фронте? Так вот, ничего такого не было.

— Одно то, что на фронте была да ранена... — начал было Мансур, но Марзия перебила его, нетерпеливо махнув рукой:

— Пойми, не могла я иначе, когда судьба страны решалась! Скажешь: громкие слова? Но это же правда, Мансур. Все мы, многие тысячи девчонок, думали так... Мотыльки, летящие на огонь... В сорок третьем попала в школу радистов, потом направили в воздушно-десантные войска, была в тылу врага. Побили нас крепко, когда Днепр форсировали, почти вся наша бригада полегла... Дальше что? После госпиталя, с осени сорок четвертого, в пехотном полку. И так до Берлина...

Рассказывала она все это глухим, бесцветным голосом, будто нехотя, по принуждению, избегая подробностей, и видно было, что вспоминать о войне ей нелегко.

Многих девушек встречал Мансур на фронте и знал, что им приходилось вдвойне тяжелее. Врачи, сестры, связисты, летчики и снайперы, танкисты и водители грузовиков, повара и прачки, партизаны и подпольщики в тылу врага — кем только не были эти нежные, слабые создания, достойные любви, поклонения, счастья. Как и мужчины, они шли в бой, несли суровую солдатскую службу и не ждали никаких поблажек. Не щадила их война, хотя армейская братия старалась, как могла, оградить их от трудностей фронтовой жизни. Но случалось так не всегда — то обстановка и условия не позволяли, то, что греха таить, какой-нибудь командир-служака с грубым сладострастием вымещал на них свой дурной характер. Встречались и такие, кто в девушках-воинах видел не товарищей по оружию, а прежде всего женщин, с которыми почему бы и не пофлиртовать, пока жив. Ведь смерть подстерегает на каждом шагу, а тут хоть какая-то отдушина. «Война спишет», — говорили эти любители безнаказанно поиграть чужой судьбой. Но, с другой стороны, как их винить? Сегодня жив человек, завтра нет его...

Совсем запутался Мансур в этих мыслях, но представил другое: вот бежит Марзия по открытому полю, среди разрывов мин и снарядов, с автоматом в руках, с тяжелой рацией да еще вещмешком за спиной, полагающимся каждому солдату, мужчина он или женщина, радист или пехотинец, и, вскочив на ноги, порывисто обнял за плечи, словно закрывая своим телом от пуль и осколков.

— А ты все такой же... впечатлительный... — Марзия тихонько отвела его руки, поправила волосы. — Вижу, пожалел меня. Да ты не мотай головой. Пожалел... Всякое было, Мансур. Война... И плакать приходилось, скрываясь от людей.

— Так уж и плакать! С твоим-то характером...

— Какой там характер! Я такая трусиха! — рассмеялась она, заиграли ямочки на щеках, разгладилась складка меж бровей. — Особенно танков боялась.

— Да, танк — не старый твой трактор. Как говорил один мой друг, лейтенант Каратаев, сурьезная штука — танк! А все равно ты молодец, Марзи!.. — Он погладил ей руку и решил спросить о том, что весь вечер не давало покоя, вертелось на кончике языка: — Только не пойму я, как же ты на трактор села? С такими-то маленькими руками... Неужели не нашлось другой работы... полегче?

Марзия взглянула на него как-то неприязненно. Улыбка погасла, глаза потемнели. Она прошлась по комнате, засунув руки в карманы форменного, сшитого по ее ладной фигурке, платья. А когда заговорила снова, что-то чужое, чуть ли не официальное появилось в голосе:

— Слышал, что сказали мои старики? Фронтовики-то— не все, правда, — от черной работы нос воротят! Подавай им дело полегче да почище и чтобы прибыль была. За пустые трудодни кому охота ломать себя... Вот мне и пришлось оседлать трактор. Вслед за мной и парни некоторые подались на МТС. Учатся, ремонтируют трактора...

— Значит, совесть заговорила... А о тебе я ляпнул, извини, подумав о твоем здоровье. Очень уж ты хрупка.

— Ну, ладно, не оправдывайся! — Марзия присела возле печки, закурила. — Что мое здоровье? Ты на колхоз посмотри. На ладан дышит Куштиряк! Посевная на носу, а ничего не готово. С боем, со скандалом вырвала у директора МТС трактор и два дня вывозила семена из элеватора. Но трактор я еще не отдам, пусть жалуется на меня директор куда хочет. На ферме кормов нет, коровы на ногах не стоят... Завтра поедем на яйляу, будем снимать солому с крыш навесов...