Ахияр Хакимов - Млечный путь

— Рассказывай!..

Мансур вдруг почувствовал себя виноватым перед ним, словно по злому умыслу обманул его ожидания. Впервые за прошедшие годы с острой болью подумал и о том, что не встреться Нурания тогда, в сорок пятом, с лейтенантом-земляком, то и судьба ее, может быть, сложилась бы по-иному. Была бы она в той, другой, жизни более удачливой — трудно сказать, но, возможно, не выпали бы ей на долю новые страдания, которые так рано сгубили ее жизнь. И это после того, как она вновь ощутила себя человеком, поверила в счастье, всем сердцем потянулась к свету...

Пока Мансур рассказывал о злоключениях Нурании после побега, о своей встрече, а впоследствии — и совместной жизни с ней, Валдис сидел, все так же закрыв лицо руками и молчал, ни словом, ни жестом не прерывая его горестную исповедь.

— Ах, дети человеческие! За что же так безжалостна к вам судьба?.. — произнес он наконец, с трудом сдерживая слезы. И когда сгорбленный, убитый горем поднялся на ноги, показался еще сильнее постаревшим, потухшим. Но вот он тряхнул гривастой головой, словно сбрасывая тяжесть переживаний, и перешел к простым заботам, без которых ни один дом не обходится. — Езус, Мария! — Всплеснул руками. — Время как быстро пролетело! Скоро и Анна моя прибежит со службы. Это дочь моя... Надо стол готовить...

Расставляя на столе посуду и вытаскивая из старинного резного шкафа всякую снедь, Валдис то и дело останавливался с растерянным видом, качал головой и приговаривал: «Ах, Нора, Нора...» Потом, будто одернув себя, начинал рассказывать о своем, вместе с дочерью, житье-бытье.

Небольшой этот домик почти на окраине Риги еще до возвращения отца дочь получила от новой власти. Мужа Анны в сорок втором году расстреляли немцы, а сын Валдиса, Айвар, с группой таких же, как сам, молодых ребят тайными тропами перешел через линию фронта, присоединился к Красной Армии, воевал и погиб уже под Варшавой...

Анна оказалась красивой женщиной лет около тридцати. Одета в модное пальто, густые светлые волосы рассыпаны по плечам. Живая, быстрая, она порывисто обняла отца, крепко пожала Мансуру руку и, сверкнув белозубой улыбкой, прошла в свою комнату. Оттуда послышался ее голос:

— Послушай-ка, Валдис, гостю нашему, если захочет, завтра сама Ригу покажу. А сегодня, тысячу извинений, не смогу посидеть с вами. Свидание назначено!

— Ну вот, опять ты за свое. А я как раз любимое твое жаркое приготовил, — нахмурился Валдис. Но нахмурился только для вида, потому что в глазах понимающая лукавая улыбка.

Из внутренней комнаты послышался голос Анны:

— Не сердись, Валдис! Журналист мой понемногу начал сдаваться. В кино позвал, а потом обещал в кафе сводить. Вернусь не раньше одиннадцати. — Наверное, в расчете и на Мансура Анна говорила по-русски, то и дело взрываясь веселым смехом. И, выскочив из своей комнаты, бросила на ходу: — Вы уж не обессудьте, мне надо бежать, а то Роберт, он ждать не любит...

— Пора за стол, — сказал Валдис, кивнув вслед упорхнувшей дочери. — Можно понять молодую женщину: надоело жить одинокой кукушкой... Роберт, о котором она говорит, — в газете работает. Человек вроде бы порядочный, но как разошелся с женой, в Анне, кажется, тоже сомневается. Тянет, испытывает. Говорят же: если обжегся на молоке, то и на воду дуешь. Так и Роберт. Но Анну тоже на мякине не проведешь. Возьми и скажи ему: «Долго думаешь. Я многим нравлюсь, гляди, как бы у разбитого корыта не остался!»

Мансур счел неучтивым промолчать:

— Да, видно, дочь у вас бедовая! — Его удивляло, что Анна называет отца по имени, но говорить об этом не решился.

— Еще бы! Разве не бедовая выскочит замуж в неполных семнадцать лет? Жених-то, муж, значит, ее, тоже ох какой смелый был парень! Мы ведь вместе батрачили у помещика. Молодой еще был муж Анны, мальчишка совсем, а как воевал с хозяином, как нас защищал! Ни угроз не боялся, ни посулы не принимал. Когда помещик сбежал да еще нас сбил с толку, с собой увез, молодые коммуну организовали на месте поместья, а немец пришел, уехали в Ригу. Здесь они тоже не сидели сложа руки. Собрали вокруг себя таких же молодых ребят и всячески вредили фашистам, устраивали диверсии. На том и попался парень, выдал кто-то из наших же. А Анну спрятали соседи... Такие вот дела, Мансур. Теперь она в ратуше работает. В горсовете, если по-новому...

Пока сидели за ужином, Валдис все рассказывал о здешней жизни и ни разу не обмолвился о той поре, которую провел на чужбине вместе с Нуранией. То ли ждал, что Мансур сам наведет его на этот разговор, то ли не хотел бередить старые раны. Говорил о Риге, о работе Анны, расспрашивал гостя о Башкирии, а о Германии ни слова.

Мансуру-то хотелось узнать побольше о том времени, услышать подробности жизни Нурании в неволе. На то он и перевел беседу:

— Нурания каждый день вспоминала о вас. Если бы вы знали, как она убивалась, что не удалось ей встретить вас после побега! И ведь так и не узнала, что вы тоже спаслись...

Валдис нахмурил брови, на лицо легла страдальческая тень.

— Да, да... — проговорил про себя, уходя в воспоминания. — Встретиться так и не пришлось... Как тосковал по своим детям, так и о Норе думал со страхом: не утонула ли, не попала ли снова в руки немцам? Себя ругал... Веришь, нет ли, как вернулся домой и узнал, что вы с Норой искали меня, запрос посылали еще в сорок седьмом году, обрадовался как ребенок. Не забыла, выходит, Нора. А еще большая радость — что спаслась, выжила... Прости, ради бога, об остальном не знал я до сегодняшнего дня...

— Сердце у нее не выдержало... — Мансур судорожно проглотил подступавший к горлу ком, прошелся по комнате.

— Успокойся, Мансур, дорогой. Судьбу не обманешь, все мы под богом ходим. Одно утешение — могила у Норы на родной земле. А то ведь, знаешь, как оно бывает... — Валдис махнул рукой, перекрестился. — Езус, Мария! Жену-то вон где оставил я, старый дурень. Да и своя дорога домой оказалась долгой... Как задержали на Дунае, отправили немцы в Дахау. В сорок пятом освободили американцы, и тут началось! То в один лагерь переводят, то в другой, а меня рана мучает. И вот собрали нас, людей из Прибалтики, вместе и начали уговаривать ехать в Америку да стращать. Мол, на родине, если вернетесь, сразу же сошлют вас в Сибирь, там и сгниете заживо, а в Америке за два-три года разбогатеете, свободными людьми станете... Что делать, страх впереди нас бежит, многие согласились уехать. Кое за кем, может, и грешки какие-то водились, а другие поверили агитации и слухам. А мы, человек десять, люди уже немолодые, уперлись: отпустите, мол, домой, не нужна ваша Америка. Почти три года продержали в лагере, а потом передали властям Западной Германии. Только весной нынешней удалось мне да еще двум рижанам вырваться оттуда, а остальные все еще там.