Ахияр Хакимов - Млечный путь

— Может, уйдем? — А выйдя на улицу, расхохоталась: — Вот бы увидеть такой колхоз хоть одним глазком!

Честно говоря, Мансуру тоже было не по себе от этой насквозь фальшивой, клокочущей весельем экранной жизни. А спор между мужем и женой — и вовсе смешон и жалок. И все же, чтобы разговорить Вафиру, досаду свою он скрыл, заметил с нарочито серьезным видом:

— Я так думаю, что мечту нашу изобразили...

— Защищаете эту... эту галиматью?! — вскинулась она. — Какой прок сбивать людей с толку таким враньем?

— Как это — сбивать с толку?

— Не притворяйтесь, прекрасно знаете — как, — не унималась Вафира. — Что подумает ваш куштиряковский колхозник после тех красот и богатства, что в этом фильме увидит? Он скажет себе: «Значит, только мы живем в бедности и мыкаемся за пустые трудодни. Бросать надо все и уехать или в такие колхозы, или в город!» Без того молодежь не удержишь в деревне, всеми правдами и неправдами бегут куда глаза глядят... Искусство должно быть правдивым, честным.

— Не слишком ли строго судишь? — усмехнулся Мансур, прилаживаясь к ее шагу.

Вафира не ответила и только спустя несколько минут проговорила:

— Может, смеяться будете, но я фильмы про войну люблю.

— Вот как! — удивился Мансур. — Так ведь в них тоже много выдуманного. Чаще всего немцы — дураки, а наши — герои хоть куда!

— Войну я не видела, судить не буду. Сама дрожу от страха, а глаз не могу оторвать от экрана. Так и кажется, что вот-вот отец мой появится... — Вафира зябко повела плечами, подняла воротник пальто. — Глупо, да? Знаю, что в кино артисты играют, но все равно жду, надеюсь... Отец еще в сорок втором пропал без вести. Раз похоронки не было, мать тоже ждет...

Так впервые она приоткрыла свою жизнь, но этим и ограничилась, а допытываться дальше Мансур счел неуместным.

За разговором они не заметили, как дошли до дома Вафиры. Она остановилась у калитки.

— Если не спешите, прошу ко мне. Небольшой праздник у меня сегодня.

Оказалось, у нее день рождения.

— Ну вот, в какое неудобное положение поставила меня! — сожалел Мансур, раздеваясь. — Намекнула бы днем, сообразил бы какой-нибудь подарок.

— Не жалейте, Кутушев-агай, можете и потом подарить, — то ли серьезно, то ли в шутку ответила Вафира, зажигая огонь в очаге и ставя на плиту закрытую сковороду.

Мансур стал рассматривать фотографии на стене и случайно увидел лежащую на тумбочке телеграмму.

— От мужа. Поздравляет с днем рождения, — заметила Вафира, собирая на стол.

От мужа? А ведь Мансур и не знал, что она замужем. Может, шутит? Но вдруг его захлестнула печаль: вспомнилось, как в сказочно далекие времена, так же легко порхая по комнате, с тихой улыбкой накрывала Нурания на стол, а потом, подперев щеки ладонями и широко раскрыв лучистые, с медовым отливом глаза, любила смотреть, как он ест...

Вафира села за стол, разлила по бокалам густое темное вино и попросила Мансура произнести тост.

Скрывая нарастающее чувство неизъяснимой печали, он пожелал ей долгой жизни, большого, как мир, счастья. Вафира тут же бедово запрокинула голову, осушила свой бокал и с зазывной пристальностью стала смотреть на Мансура.

После нелепой смерти Каратаева Мансур уже почти пятнадцать лет ни капли спиртного не брал в рот. Не нарушил бы этой клятвы и на этот раз. Но в глазах Вафиры такая мольба, укор и одновременно — насмешливые искорки, что он, махнув рукой на давний зарок, выпил тогда два бокала вина. «Бес попутал», — думал он, с тоской и стыдом вспоминая потом случившееся в тот вечер.

А пока что вино развязало им языки. Вафира оказалась вовсе не такой простушкой, как считал Мансур. Обо всем судила здраво и серьезно, ни бестактности, ни легкомыслия в разговоре не допускала. Слово за слово, она рассказала и о своей жизни. Родилась в соседнем районе, вырастила их, двух дочерей и сына, одинокая мать. Младший брат Вафиры только прошлой осенью вернулся из армии, женился и теперь стал главой семьи. Старшая незамужняя сестра работает в городе на стройке, живет в общежитии. Поговорили и о совхозных делах. Мансур посетовал на отсутствие запчастей. Вафира рассказала о том, что ее приглашают, а вернее — переманивают в другой район главным агрономом в богатый совхоз.

И вдруг неожиданный поворот:

— Что же вы о муже моем не опрашиваете?

Мансур рассмеялся:

— Разве не видно по глазам, что спрашиваю?

— Если какую новость кто-то не удержит за тридцатью зубами, она на тридцать сторон разлетается. Неужели до тебя не долетела? — перешла она на «ты».

— Честно говорю, не знал ничего. А так и о нашей с тобой встрече, значит, пойдут толки?

— Еще как пойдут! О нас с тобой и так уже бог знает что болтают. Мало ли людей, которых хлебом не корми, а дай языки почесать.

Говорила она все это, пренебрежительно посмеиваясь, как о чем-то неизбежном, но и недостойном внимания. А Мансур забеспокоился. И не о себе — о Вафире подумал. Не зря же говорят: мужику потеха, бабе не до смеха. Особенно одиноких женщин не щадит молва.

— Да ты не бойся, Мансур Бектимирович. Вину я на себя возьму. Вдовам это привычно, — объявила она.

— Это как же? — удивился Мансур. — И замужем, и вдова?

— Так оно и есть! — Вафира поставила на стол мерно гудящий самовар, разлила чай.

Мансур незаметно следил за ней и любовался ее стройной фигурой, красивыми, размеренными движениями. Вся она сегодня была не такой, как всегда. Обычно Вафира одевалась скромно: простенький вязаный костюм, старые сапоги или резиновые боты, русые волосы туго перетянуты на затылке узлом. Сейчас она была в элегантном бледно-зеленом платье. На шее дорогие бусы, волосы распущены по плечам.

— Одинокой женщине не избежать сплетен, — возобновила она прерванный разговор и начала рассказывать о своей, как она выразилась, глупой и бестолковой жизни.

С Рустамом они поженились в последние институтские дни, когда уже шло распределение выпускников. Молодые, он — инженер, она — агроном, должны были ехать в этот самый совхоз, и вдруг для Рустама появилась возможность, а вернее сказать, лазейка — получить место в Уфе. Куда иголка, туда и нитка: Вафира могла остаться с ним. Но ее ждали в совхозе, где она два лета подряд проходила практику.

На первых порах Вафира еще навещала мужа и надеялась, что уговорит его поехать в село, а тот, в свою очередь, то ласковым словом, посулами, то срываясь на крик и ругань, настаивал, чтобы она немедленно вернулась в город. Вслед за ней, уже в письмах, летели опять же угрозы и оскорбления. Два года тянулась эта канитель, и Рустам наконец перестал писать. С тех пор только к праздникам шлет ей поздравления.

— Ну, теперь-то, думаю, понятно, почему я назвала себя замужней вдовой? Так и живем, как два упрямых барана, и ни один не хочет уступить, а на развод Рустам не соглашается. Стыдно, видишь ли, что с женой не совладал... Я-то уже привыкла, только мать жалко. Плачет, за нас с сестрой очень убивается. Чем, говорит, всю жизнь за вас дрожать, лучше было бы вовсе не рожать. Нет, она любит нас, только не может мириться, что не повезло нам... — так она закончила свою горькую исповедь и, с отчаянием тряхнув головой, выпила чуть не полный бокал вина.