Виктор Попов - Один выстрел во время войны

— Пятку прижимай! Пятку… — подсказывал тогда отец, глядя на его работу.

— Не робей, парень, — зажав шпильки губами, поправляла волосы на затылке пожилая женщина в легкой стеганой безрукавке. — Не велика наука, сумеешь.

Попробовал еще раз, теперь осторожнее, будто пробуя, сколь жестки сухие будылья, сколь остро лезвие косы. Он взял поменьше полосу, поуже. Все, что захватил, тут же легло, вытянувшись по дуге взмаха. Следующим ходом косы он убрал в один ряд то, что было уже срезано, и повалил новую, хотя и не очень широкую, полосу шуршавшего камыша. Под ногами чавкало, следы сапог заполнялись водой, чем дальше, тем воды становилось больше и больше.

— Ох, господи, грехи наши тяжкие, — донесся голос все той же пожилой женщины в стеганой безрукавке. — Начнем, бабы.

В адрес Федора Васильевича не было ни единого слова. Значит, его работа принималась. Щадят женщины, догадывался он, неумело косил, не на полный захват, но когда было тренироваться, чтобы чисто получалось и на полный взмах? Если б не отец, то он вообще не удержал бы косу в руках. Женщинам скорее всего было не до его раздумий. Они уже собирали скошенный камыш в охапки и вытаскивали к подножию насыпи, на сухое место.

— Эй, косарь! Таскай из воды сам!

Федор Васильевич оглянулся. Говорила все та же распорядительница. Она строго смотрела на косаря и показывала ногу в разбитом солдатском ботинке. Белый шнурок опоясывал ботинок поперек, подошва, надо полагать, уже отскочила, а пришить… Может быть, пришить уже невозможно.

— Сам-то в сапогах, а нам по холодной воде несладко. Выбирай, где посуше.

Пришлось отложить косу.

— Ты не обижайся, видишь, дело какое, — все еще показывала женщина свою разбитую обувь.

— Никто не обижается, я просто не подумал насчет воды. — Сгреб срезанный камыш, вытащил из трясины; опять набрал охапку и снова по своему же следу, ставшему водяной тропой, вынес к насыпи.

— Во мужик! Не огрызнется, — круглыми от удивления глазами смотрела женщина на Федора Васильевича. — Достанется же какой-нибудь лахудре такое везение!

— А может, уже достался, — как бы невзначай обронила Алевтина. Не подняла голову, не повернулась ни к Федору Васильевичу, ни к пожилой женщине. Обвязала веревкой охапку камыша, взвалила на плечо и по узкой змейке осыпавшегося песка пошла к путевым тележкам на бровке насыпи.

— Ну и баба… Да сколько ж тебе надо! Муж под боком. У кого нынче такое?

— А я не о себе, я о подруге, — глуховато скатились с насыпи ответные слова Алевтины.

— Не мудри! По глазам видно…

Федор Васильевич не стал вслушиваться в их перепалку. Безводное место, где было достаточно камыша, отыскал быстро. Правда, женщинам придется носить дальше, зато ноги будут сухими, а в осеннюю пору, даже в самую солнечную, это много значило. Пригляделся он к женщинам, все они обуты одна хуже другой. Даже Алевтина, пытавшаяся форсить в застиранных обносках, и та была в каких-то вроде полусапожках с отрезанными голенищами, но с подковками по всей округлости каблуков. «Немецкие», — понял Федор Васильевич.

И опять косил, изредка позволяя себе короткий передых. Позвенькает намоченным в болоте бруском по блестящему жалу лезвия, попробует пальцем — остро ли — и снова лезет в гущу камышовых зарослей. Усталости не чувствовал.

Женщины увязали наверху на тележках огромные пухлые тюки, коротким караваном направились по шпалам в сторону станции. Тележки глухо постукивали, женщин за увязанными возками не было видно, лишь изредка вспыхивали под солнцем нечаянно показавшиеся под поклажей белые косынки. Стук тележек постепенно стих, высокая насыпь будто стала еще выше, отгородив собою полнеба, когда исчезли громоздкие возки. Отвезут женщины камыш и вернутся. За это время Федор Васильевич должен накосить побольше, чтобы работницам не терять время даром.

Вытаскивать камыш осталась Алевтина. Как только женщины ушли, она достала зеркальце и вытерла нос от белил. «Для разговора готовится», — подумал Федор Васильевич.

Он наточил косу, посидел немного и, когда поднялся после короткого отдыха, почувствовал: ого!.. И руки и ноги… лучше не шевелить ими. Не надо было садиться, из-за этого отдыха много теперь, наверно, не наработаешь. И все же он встал перед стеной камыша, взмахнул косой…

— Ты что, машина, что ли? — подошла Алевтина. — Вчера за весь день по одной повозке только и успели.

— Ну, вчера-а…

— Послушай, Федор! — рассерженно подступала вплотную Алевтина. Схватила за ручку косы, обвисла на ней. — Послушай! Ты чего нос воротишь?

— Тебе кажется…

— Ну да, кажется, — уже миролюбиво передразнила Алевтина. Отняла косу, положила к ногам Федора Васильевича. — Где ночевал?

— В общежитии.

— Это… в мужичьей конюшне? Ну и нашел место.

Маленькая, раскрасневшаяся, она не спускала с него голубеньких глаз. В них он видел то набегавшие слезы, то откровенную злость и тогда ждал резких слов, обидных и грубых, то желание броситься ему на шею, а там… пропади все пропадом.

— Тебя муженек мой остудил? Да мы знаешь сколько не живем?

— Все равно черт монаху не попутчик.

Алевтина сморщилась, хмыкнула, чтобы не зареветь, и отвернулась. Федор Васильевич думал, на этом объяснение закончилось. Поднял косу, прикинул, откуда легче начать, чтобы Алевтине не шлепать по воде, вытаскивая скошенный камыш. Но она, сжав кулачки, уже встала на его пути, по ее решительному взгляду было видно: не отступит, пока не доведет разговор до конца, не позволит не замечать ее.

— Аля, ну чего ты хочешь? У тебя — муж. Вы помиритесь… Живите…

Слова Федора Васильевича ободрили Алевтину. Она обняла его и начала целовать, а он, не бросив косы, забыв о ней, стоял пень пнем, ошарашенный неожиданностью. Губы ее были теплыми, влажными и пахли осенним лугом и камышом.

— Сегодня чтоб ночевать пришел домой, — шептала Алевтина, прислонив голову к карману гимнастерки, словно прислушиваясь к его сердцу. — Нашел место… В конюшне!

В конце дня возвращались на станцию. Тележки, загруженные камышом, катились по рельсам легко. Федор Васильевич шел последним с косою на плече. Между шпал проросла трава, кое-где рельсы прерывались, их выбитые куски валялись тут же. Тележки приходилось перетаскивать по земле и поднимать, чтобы колеса точно встали на исправную колею. Недалеко от мест разрыва рельсовой нитки виднелись воронки от бомб.

В одном месте бомба угодила в бровку насыпи, путь безжизненно провис над глубокой ямой. Федор Васильевич с восхищением смотрел, как женщины смело переступали со шпалы на шпалу над мрачным провалом, только немного сбавляли шаг, и тогда подталкиваемые ими тележки начинали скрипеть, словно недовольные своим медленным ходом.