Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 2

На закате с этим же генштабистом выезжали осматривать позиции. Яростно орали люди, волоча на ту сторону орудия по мосткам. Протащили на канатах какой-то ржавый броневичок. Это было все, что можно было противопоставить танковому отряду противника. За береговой кручей, на которой копошился и рыл землю тот же полубосой и грязный сброд, открылся труп пустой, полурастоптанной деревушки. Голые, красноватые в закате, постылые бугры волнились в туман. Они вошли потом в историю под именем высоты 210.

— У противника спокойно, — сказал генштабист и привстал на стременах, радостно дыша. По низам в океанный дым уходили дороги — пустые и бесконечные дороги, опьяняющие молодость…

— Сегодня там заканчивает переброску второй армейский корпус, — ядовито и ласково ответил генерал.

От его трубки, от колкой старческой щетины потянуло крепким, бывалым — косной и беспощадной правдой жизни. Его ухо слышало за беспечной тишиной топот подходящих полков и громыхание артиллерии и танков — чугунный ход невидимо заносимого чудовищного удара. Он чувствовал затаенное напряжение ярости, крепчавшей с каждым часом, как буря. Она должна была обрушиться на рассвете. Это — в звериной схватке вползти опять на скаты, сшибить эту рвань в Днепр, цепко и на этот раз уже навсегда вкогтиться в высоту, лечь сторожевой собакой…

Еще далеко — ста верстами севернее — шли таоны, бронеотряды, понтоны…

Ехали в сердцевине укреплений. Кругом кишело кочевье, занятое своим делом. Люди окапывали землянки, тащили рогатки, ежи, вбивали колья, бежали с котелками за ужином. Резкий рожок пел о походах, о жестокой безвестной дали. За третьей линией заграждений, в землянке, устроили баню. В яме калили на огне кирпичи, обливали их водой и в ядучем дыму с гоготом парились. Красноармейцы стояли в очереди целым взводом, от безделья боролись, гонялись друг за другом и тоже гоготали.

Командующий замедлил, проезжая мимо. Вспомнил: «Во что бы то ни стало!» Это было о них. И он был обречен — он, старый солдат, пронесший неприкосновенными свои понятия о чести через эти буревые, многое растоптавшие годы, — должен был умереть вместе с ними.

Ветер пахнул холодной, бездомной гарью.

Какой-то день, незабываемый, терзающий, нахлынул из-за груды ночей и мглы. Это было давно, под невероятной Варшавой. Медный марш гремел, оплакивал и уводил. Солнце сияло молодо и бессмертно. Груды стройных, молодцеватых проплывали браво и преданно, уходя навсегда в прекрасную даль подвигов и смерти. Яростный восторг труб почти ощутимо пронесся вблизи…

Командующий повернулся и резко поскакал к мосту, не узнаваемый никем.

Если бы взглянуть в рассвет глазами сидящих в глинистых канавах, у заграждений — над бездонно угадывающимися, еще ночными пространствами низов; глазами просыпающихся в темных землянках и вылезающих на ледяной ветер из блаженнейшего под утро, тепловатого и вшивого шинельного тряпья; глазами полков, совершающих какие-то путаные перегруппировки на своих участках или тех — пробирающихся в резервной полосе, у дымной воды Днепра, через хрусткие и хлопающие дебри камышей; или глазами тех, кто смотрел в этот час с пустынной высоты аэростата, всплывшего огромным червем над камышами, над смутным нагромождением бугров и береговых массивов, отсвечивающих едва; если бы взглянуть в то утро через тысячи глаз, то увиделось бы только одно: снеговое сияние рассвета, встающего за темной землей с благодатного какого-то моря, какой-то ослепительный, еще не пришедший, еще только брезжущий день за морем, и в нем, этом дне, — забытое крыльцо, изба под свислой соломенной крышей, мирный тележный скрип в сумерках — все родное, возвращенное опять, но уже омытое иным, новым светом…

Тысячи шли, несли сны в мутном тумане.

И ночь гулом разорвалась в низах. Бескрайная мгла зашумела, как железное море. Контрудар противника начался.

Но за третьей линией заграждений последний взвод еще допаривался в бане. Все еще стояла очередь, разувшись заранее и подплясывая на мерзлой земле. Вымыться хотели непременно. Счастливцев, которые уже лезли в землю, ругали и торопили.

И почти в сумерках двинулись танки с низов. В паузах орудийного гула трещотки их пели резко и взрывно. Земля качалась. Из передних окопов стали видны их мутные тупомордые глыбы, бегущие к буграм. Часть их уже перевалила через колючие плетни и через канавы. Трещотки запели в тылу первой линии — роющим, ищущим, смертным треском.

Там втянули головы в плечи, жались…

Таков был замысел противника — бросить всю эскадрилью танков в тыл первой линии красных. Представляли заранее этот ужас обрушившегося за спиной, скрежещущего и убивающего железа, эту панику и вой бегущего обезумевшего рванья. За танками конница поднималась мощной темной волной. Она шла смыть, стереть бегущих.

Но пехота не шелохнулась, сидела, стискивая винтовки, и ждала. Рассвет разрастался непобедимо — рассвет с прекрасного моря. Дул ветер, пахнущий дымом и смертью.

И ветер дико ворвался в танки. Сидящим внутри засияло в люки освобожденное безгранное небо. Они поняли, что это уже высота. Сумасшедший ветер свистел в люки, обжигая лицо, — он был полон простора и быстроты, — он звал выше и выше. И вместо того чтобы рушиться на окопы, чтобы выгнать оттуда, по замыслу, противника в открытое, охлестываемое шрапнелью поле, танки, не останавливаясь, яростно пошли на высоту. Их охватило опьянение дерзости и победы.

Конница была допущена до самых заграждений. Залп грохнул убийственно, расчетливо, проваливая пляшущие ряды, роняя на колени взбесившихся лошадей. Конные сшиблись, путались друг с другом и вдруг помчались назад. Новые лавы, поднимающиеся с низов, разбились о них. Вслед уходящим заполыхало частой будоражной пальбой и криком. Кричало радостью и страхом.

И на следующей линии — выше — лежали, кричали и палили. А передовой танк достиг уже гребня высоты.

Там, в сердце неприятельских укреплений, было необычно пусто. Люди и орудия притаились где-то, закопавшись в землю с головой.

Сквозь люки открылась торжественная безлюдная высота. Кроме неба и бездонных, покорных глазу земель внизу, не было ничего. Это было завершение восхода — победа. Глаза расширились пьяно и забвенно.

И это была — смерть…

Танк рухнул вдруг. Он попал в баню и провалился сразу по пояс. Из-под гусениц рвалась и била фонтаном земля, шел дым. Голые, окровавленные люди выкарабкивались из ямы, падали и убегали. Батареи из-за прикрытия начали бить по танку почти в упор. Они замолчали скоро. Там, где провалился танк, груда вскорченного железного лома дымилась в земле.

Тогда, осмелев, несколько броневиков выкатили из-за перевала. На огромном склоне земли они казались крохотными. Новый танк шел навстречу. С десяток красноармейцев озорковато выскочили из убежищ, волоча за собой канат, обежали танк, опутали его, другой конец донесли бегом до броневика и привязали. В кручении скрежещущих машин, в пронзительном стрекоте пулеметов все произошло быстро, почти незаметно. Люди сделали свое дело, попадали и уползли. Тогда броневик остановился, напружил канат, и танк поволокся по песку за ним — под увал.