Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 2

Петр шагнул в ее комнатку. Чего никогда не было — в ее комнатку! Вот, в валенках, в нижнем пиджаке, телом своим, всеми своими членами он пребывает в этом заповедном, нежном нутре. На него напало сладкое трясенье.

И что-то рано заволокло сумерками. Эта белая, пухлая шелковистость постельки, флакончики с духами, отраженные в трюмо, посыпанные золотой и серебристой пыльцой открыточки — все это было видано в другой, запамятованной жизни. Тут обитал не человек, а что-то вроде запаха с нежными кудрями… Петр воровато впился в фотографии, веером разлетевшиеся по стене. Усачи времен германской войны, остолбенелые штатские, до пучеглазия захомученные в воротнички. Его окружило мучительное и мутное ущелье Дусиного прошлого. Ну да, и этот здесь… когда успел? Никитин стоял на фотографии, бросив руку на спинку стула с этакой прельстительной наглостью; шею перехлестывал тот же шарф… Петр с горечью отодвинул постельку поближе в угол. Кто еще сумеет дать Дусе такое чудо, какое готовит он! Душистая, она взовьется на ковре-самолете туда, где желтые реки и большие цветы! Он отодвинул постельку и смутился почему-то… Обитательница комнатушки обратилась сразу в Дусю, Аграфены Ивановны дочь, одних с нею мясов и кровей, только помоложе. Перед сном, раскосматившись, присядет вот тут, на краешек постели, почешется под рубахой, Дуся-баба, простота, жена. И к чему нужны еще разные извороты и труды: ведь все равно не уйдет!

А когда втаскивал из большой комнаты стол, Дуся сама, без просьбы, помогла, чтобы через дверь прошло ладнее. Помогала и яства таскать от Аграфены Ивановны. Семейственность сближала их, как бы заранее укладывала под одно теплое одеяло… Петр растрогался вконец, сбегал в переднюю за одним сверточком, который таил в кармане; хотел вечером, при Аграфене Ивановне преподнести, чтобы торжественнее было, но не утерпел.

— Это вам, извиняюсь.

— Что такое? — удивленно свела бровки Дуся.

Петр скромно отступил, заложив руки назад. Дуся, восхищенно клоня головку, развертывала джемпер, великолепный джемпер в коричнево-золотистую стрелку. В тех местах то была невиданная, сумасшедшая но своей модности вещь! Ее заприметил Петр на некоторых инженерских женах, под распахнутой шубкой. Заприметил, загорелся — и вот…

Дуся у окна переливала в руках это золото.

— Откуда же вы достали?

«…Петр Филатыч…» — договорил он про себя недоговоренное ею. Вот и все случилось: стоит перед ним простая, душевная. «Опиум ты мой», — умилялся Петр. Ответил:

— А это прислали в немногом количестве для высших спецов… Ну, я вижу, цвет к вашим глазам подойдет, попросил Сысоя Яковлевича по знакомству. Очень подойдет, вы померьте!

Дуся зачарованно хихикнула:

— Я померяю.

И припустилась в боковушку. Тотчас торопливо зашуршало там платье, и дверь осталась полуоткрытой — вот какое доверие! «Опиум!» — блаженствовал Петр. Но под окном пробрякал и оборвался колокольчик. Петр трясущимися, как бы больными руками торопился зажечь лампу. Так и есть: перекликнувшись весело на кухне с Аграфеной Ивановной, влетел вербовщик, чубастый, заметеленный от езды.

— Готово, Евдокия, как вас По батюшке? — Крикнул, на ходу пожал руку Петру, потом начал расчесывать чуб. Он чрезвычайно спешил.

— Я сейчас.

— Куда еще? — подозрительно вопросила из кухни Аграфена Ивановна.

— У нас, мамаш, отчаянная вечеринка, весь отдел рабсилы и некто партийные, очень приличная публика… Под танцы два баяна!

Восторгался — слюна летела.

Вышла на свет Дуся, припудренно-сияющая, губки едко выведены рябиновым цветом. Жалкая была эта изба, несовместимая с молниями ее красоты.

— Как, подходяще для танцев? — кокетливо показывала она плечико в джемпере вербовщику. — Это вот они достали, — мельком посмотрела на Петра и тотчас вспомнила: — А вы ведь свои деньги заплатили?

Вербовщик круто повернулся к Петру, полез в нутряной карман:

— Сколько?

С его приходом Петр отодвинулся в сторонку, стоял забытый, вроде мебели. Джемпер обтянул девушку по пояс, как голую. Щелконогий уже облизывался. Не подарочек, а позор себе купил Петр. Снедала его охота — убийственным словцом пришибить вербовщика, как это на базаре умели делать, с навозом сравнять. Но рано еще было… Молвил с достоинством:

— У нас с их мамашей свои счеты, не волнуйтесь.

Тут в прихожей затопталось и закряхтело: нараспев тараторила, встречая, Аграфена Ивановна. Объявился наконец Сысой Яковлевич. Молодые, не здороваясь, проскользнули мимо — какое им дело? И в темень, в свободу понес их, залился колокольчик.

«Ну, погуляй разок напоследок!» — злобно порешил про себя Петр. И двинулся — оглушить себя делами, Сысоем Яковлевичем.

Тот мешкотно скидывал ботики в передней, постукав их друг о друга, рядком уставил у стенки. Он как будто не решался еще — входить ему или нет… Выпрямившись, сверху недоверчиво взирал на Петра.

— Пожалте!

Петр повел его на сказочный свет боковушки. Аграфена Ивановна копошилась в кухне, принаряжаясь. Сысою Яковлевичу был любезно и скромно предложен стул, но он, как вошел, как глянул на угощенье, так и окоченел, моргая.

Привык видеть кругом Сысой Яковлевич только скупое и постное пайковое житье. Сурово учитывался каждый грамм хлеба, люди в горсточке подносили его ко рту. По карточкам выдавались лакомства — селедка и сахарок. Сысой Яковлевич состоял раздавателем этих сокровищ, он учреждал порядок среди рвущихся к нему жадных рук, он повелевал… Он гордился этим, но тут в пыль разлетелась вся его спесь.

И было от чего.

Стол полнился сумасшедшей вкуснотой, изобилием, невидалью. Всего сразу и не усмотришь! Вот наломаны толстые, в четыре пальца толщиной, пироги трех сортов: с мясом, с сагой и сомятиной, с яблоками. Начинка жирно валится из волнисто-пухлых внутренностей. Гусь, разнятый на блюде на куски, наполовину вплавь в соку. Окорок телятины повернут к гостю белейшим срезом и украшен, как и полагается в домах, раскудрявленной, разноцветно-бумажной бахромкой. В бахромке же холодная телячья ножка. Еще необъемное блюдо моченых яблок и два блюда подовых пирожков и пышек, по нежной розоватости никак не похожих на базарные. Тут же примечал взор глянцевитую, поросятинкой чреватую горку студня, не говоря уже о мелочах, вроде грибков, хренка со сметанкой, селедочки под яично-луковой заправкой и т. п. Два артельных графина с водкой хрусталились на свету, отдельно в бутылке кровянилась вишневая… Стародавние колокола торжества звонили над столом, оглушали Сысоя Яковлевича. Сколь нищи, сколь раздуты в своей ценности показались ему кооперативные его сокровища! Как же за эти годы прибеднился вкус у человека!

— Богато живете, — подавленно вздохнул Сысой Яковлевич. Он и ростом как-то сразу измельчал.