Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 2

И Поля заметно держалась без прежней душевности. Словно обида залегла в ней после заворушки, случившейся в ее бараке, — на кого? В сердитых Полиных речах слышалось Журкину чужое, перенятое.

— Уж такая она противная мне, эта мужицкая жадность! Свое я везде на первое место ставят! Государство бьется, чего-то хорошее хочет для всех сделать. Сделаешь с такими! Ха!

Злобно перекусывала нитку.

— Нисколько мне не жалко этих разжирелых, у которых хозяйство громят, а их на холод в ссылку выгоняют. Нагляделась я тут на вашего брата!

При появлении гробовщика она теперь только чуть поводила глазом, не отрываясь от шитья; оттого чувствовал себя Журкин неприятно-назойливым, незваным. И очень уж часто выбегала в барак, будто усовестить шумящих мужиков. При этом пропадала подолгу, словно тягостно ей было оставаться вдвоем.

Журкин пораздумался… Как-то спросил: почему реже выходит она на гулянье, каждый вечер, почитай, все в бараке? Или у уполномоченного, у ее компаньона, стало делов больше?

Про компаньона нарочно ввернул занозу, но Поля выслушала, не сморгнув.

— Да где же гулять-то, чудной вы, когда вон какой буран да сугробы? Насмерть, что ли, сморозиться? Весной вот, товарищ Подопригора обещает, цирк сюда приедет, уж тогда походим! А что нам с ним не ходить! Оба — люди вольные, сами по себе. При муже посидела, будет!

— Это верно… — согласился Журкин, но голос и усмешка у него были чужие, насильные. — Подольше погуляете, тогда уж не в шутку предложение вам намекнет.

Он поймал на себе Полины глаза, они косили от злости.

— Предложение? Ха! Больно мне надо! Он, Иван Алексеич, человек серьезный, он у меня все совета спрашивает. Здесь летом на том берегу новый город построют, дома роскошные, огромные, в садах. Значит, товарищу Подопригоре, если одному с детями жить, то надо на комнату или на две записываться, а если еще с женой, тогда обязательно на отдельную квартиру…

Поля хитро, мстительно примолкла.

— Ну? — допрашивал гробовщик, чуть трогая подпилком медный ладок.

— Ну, я говорю, чего же тесниться-то! Конечно, берите квартиру. Вольно-то гулять хорошо, да ведь когда-никогда надоест же!

— Правильно! — сказал гробовщик.

Ладок у него в глазах туманился, дрожал. Волосинки из бороды путались, мешали подпилку. Подопригоре годов-то, пожалуй, столько же, но, бритый, выглядит он моложаком. Эх, борода!

— Я вот чего у вас, Поля, по душам хочу… Как вы состоите в таком положении с ним… А я вот прихожу, сижу у вас здесь… Может быть, для него и для других тень бросаю?

Сказал смирнехонько, но на Полю не подействовало: без удержу разбирало ее неистово-сладостное жестокосердие.

— Конечно, разве им языки пооборвешь? По бараку разную гадостность плетут. Идешь, а тебе вслед смешки да хаханьки.

Журкин встал и, избегая глядеть на нее, лихорадочно собирал свой мастеровой припас.

— Куда же вы?

— Я, Поля, вас больше марать не хочу, вот что. — И пошел, локтями распихивая двери, онемелый.

Вот и остались ему в жизни только печурка да койка… Болело в нем все Подопригорой. Жалобно и злобно придумывалось чем бы побольнее посрамить его, чем? Присел на койку, пристроил на пальце тот же ладок, взял подпилок… «Надо коптилку из баночки какой-нибудь сделать, керосину через Петра промыслить. При коптилке вполне…»

Проходил парень с чайником и, зазевавшись на его работу, приостановился. Вот и другой, истомившись от бездельного валянья, встал, приплелся. Скоро таких скучливых зевак накопилось человек семь. Стояли, как впросонках, глазели.

У гробовщика руки вязало от чужих глаз, но не хватало духу прогнать.

Тишка, подкладывавший дровишек в печурку, и то не вытерпел.

— Уйди! — замахнулся полешком.

— Но-но! — огрызнулись парни, продолжая стоять, а один из них для смеху взял ладок, губами через него втянул воздух. Зажалобился тонкий звук.

— Положь! — рявкнул Журкин, вскочив так порывисто, что инструмент брызнул у него с фартука. Бесноватый, оскаленный, засучивал рукава.

Любопытные рассеялись.

Какая тут ко псу работа! Догорали угли в печурке, давняя старина бредилась в красноватом их тленьи, тусклые и безутешные воспоминанья. Ниже и ниже клонилась голова гробовщика.

…Когда это было, лет двадцать назад! Журкин перебивался тогда копеечными поделками, работал подручным в базарные дни у деда и у Петра. В те поры случился у Петра удачливый оборот. В дальнем селе усмотрел он пустующую мельницу-ветрянку и купил ее у мира на слом за три ведра водки и сто рублей деньгами; а через неделю продал ее же на вывоз за пять сотен. Удача Петра опалила и гробовщика завистливыми неудержимыми надеждами. Не тут ли хоронился и его неотысканный в жизни клад? Было у него накоплено полтораста рублей — последних, кровных. В селе Беликове, верст за восемнадцать от Мшанска, тоже продавался ветряк. Прознав об этом, к вечеру Журкин выехал туда, нарядившись в лаковые сапоги и вышитую рубашку, с деньгами и гармоньей.

На лугу, как полагается, поставил угощение миру.

Никогда раньше не хмелел так Журкин. Уснул тут же на лугу, с гармоньей под головою, толком не договорившись о ветряке, — да и нужен ли был он ему? Утром богатеи разъехались по хуторам; осталась беликовская гольтепа, валяльщики, — по зимам уходили они в город валять валенки. И моросил дождь. И окрест под дождем стало все, как безрадостная неизбывная маята жизни… Журкин метал деньги на похмелье, валяльщики трусили по селу с четвертями. Гробовщик встал, яростно разворотив на груди гармонью, и занес навзрыд к небу:

И пошел к ветряку. И гольтепа табором шатнулась за ним.

Следом поплелись бабы, ребятишки. Ветряк миновали и не взглянув. Гармонья впереди ахала, расшибала воздух, вопила о горьком горе. И горе, тощее, стоногое, слушая песню, бежало сзади по грязи. Шли десять верст — до села Симбухова. Тамошняя голытьба уже прослышала, вывалила навстречу за плетни. Симбуховские пошли с беликовскими. Завыли бабы. Гробовщик в упоении, в отчаянии совал тому, другому деньги на вино. И все играл, все играл!

В толпе выехал из Симбухова смышленый кузнец на лошади. Кузнец на ходу торговал вином, огурцами и хлебом. Лаковые сапоги у Журкина скорежились от грязи, косолапили, а он играл! Народ бежал плечо в плечо с ним, бежал сзади, терзающийся, завороженный. Через пять верст дошли до села Селитьбы. Оно жило подаянием, делало калек, слабоумных, лазарей, уродцев на всю Россию и Сибирь. Бедово распахнулась казенка. К шествию пристали прозревшие слепцы, выздоровевшие хромцы и горбуны, трясучки, язвенники… Один валяльщик, который езживал до Саратова, на ухо спросил Журкина: не знает ли он песню: «Отречемся от старого мира»? Э, да как же сам-то не догадался! Журкин слыхивал ее от Петрова брата, Николая, который учился на студента, — правда, помнил с пятого на десятое, половину слов придумал сам… Журкин оглянулся на войско свое, и оно ослепило его, послушное, любящее, готовое шагать за ним еще хоть тысячу верст. Пронзительная радость — слеза прохватила его.