Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 1

— Вот, вот и сговорились детки, — проскрипел сзади умильный голос, и из потемок вышел Кротон, горбясь и заложив руки за спину. — Сговорились, детки, кровь-то, она свое возьмет, играет она в вас, горячая, молодая! Вот не войди я, и грех какой случился бы, оно эдак, хе-хе! Ну что же, нешто я разлучник какой, ты, Аленушка, не плачь, скажи мне: пойдешь за Митю?

— Как вы, тятенька, — зарывшись в подушку, отозвалась робко девушка. — Вы меня поили-кормили, я-то что…

— Ага, как тятенька, — с горечью затряс головой Кротон и вздохнул: — А раньше в монастырь собиралась, лампадки жгла… видно, вместо игрушек все было! Вот те и монастырь… Ну, я ничего, ничего, ты не серчай, Аленушка! Митенька, люба она тебе? Да сам вижу, люба…

— Люба, дяденька, хы-ы… — оскалился Митька, потерявшись от радости…

— Ну, благослови вас господь, — утер глаза Кротон и полез в угол за образом; потом заставил целоваться, а сам встал в дверях, чтобы не видно было лица, и заплакал.

— Умру вот, в могилку скоро лягу, все вам оставлю… Сорок тыщев у меня, Митенька, все на вас, на всю жисть хватит. А я туда, в могилку, эх!..

— Дяденька! — крикнул задушенно Митька и заморгал: — Такое вам спасибо, от сердца… в-вот! Ведь сколько горя измыкал, откуда такое счастье? — и, всхлипнув, грохнулся Кротону в ноги.

Перед Новым годом свозил Кротон молодых в губернию: Митьке подарил пальто кенгуровое, серую шапку гречишником, с узорчатым верхом и собственные золотые часы; Аленушке же купили там алую бархатную шубку и сделали подвенечное платье, а вдобавок исправили пискливый лад в Митькиной гармошке.

После же Нового года поехали в гости к богатому мужику, Давыдке Токареву, где молодых почтили поклонами и усадили в красный угол.

Народу наперлось у Давыдки полна изба: на столах наставили бутылей, накромсали горой студня и поросят. Чавкая, начали есть и пить, и Митька подобрел скоро от хмелья; но угрюмый Кротон не дотрагивался ни до чего, а глядя на него, и Аленушка, которая только застенчиво молчала и клонила на грудь темные свои глаза.

Потом охмелели гости; бабы, держа платочек на отлет, кругом шли в пляс; поднялась сутолока; сват Ай-ай держал за пуговицы долгоносого белобрысого телеграфиста и визгливо толковал:

— Мил-ай! Ты не обижайся, что я тебя трясучим департаментом величаю! Сам видал, милый: тыкаете это вы в конторе в шпеньки свои, трясетесь, чисто дураки! Мил-ай! Трясучий департамент! Хряпнем, что-оль?

— Держи меня, вырвусь! — визгнул сват Ай-ай и несся, подергивая плечами, по избе, намахиваясь на кого-то длинной костлявой рукой. В окнах забубнили, и хлопнула дверь, напустив пару до потолка, все потерялось. Дрожа и смеясь, притиснулась к гармонисту Аленушка, зажмурив глаза от жути, и из пара лезли лохматые и черные чудища, путали все и зычно гоготали, ударяя в заслон.

— Ряженые пришли! — горланил кто-то и засуетился. — Ей, ребята, махнемте к старосте, попужаем подлеца! — Пахнули опять паром, сквозь него бубенцы звенели на невидимых дугах, стоял в синем месяц: и распаленный Митька, накинув кое-как шубку на Аленушку, толкнулся торопливо за народом, а сзади бежал Кротон, растопыривая руки, как незрячий, и шипел:

— Куда вы, куда вы?

— Туда, — смешливо оборвал Митька, и, повалив Аленушку в розвальни, крикнул: — Вали! — Бубенцы дрогнули, залились, и ледяной ветер обжег щеки…

— Ух, Тишка, рви! — заревел кто-то, качаясь стоймя с вожжами. Гомоном буйным ударила гармоника вдоль улиц, на задних санях, отзываясь, подхватили веселую, заголосили бубенцы. Положив голову на плечо Аленушкино, мял Митька лады, не помня уже ничего, и в пустынных улицах ухало и звенело все от озорных песен.

Задребезжали в окна к старосте, ввалились в душные горницы, обмерзлые все; опять забурлила кровь от пляски.

— Ну, рви, что ль, эх, — с болью выдавил Митька, звоном рассыпчатым пустил, ахнули гости; неслись скочком и вприсядку хохлатые, черные, ехал цыган на медведе, вопил татарин в ермолке; разъяренный сват Ай-ай прыгал по-телячьи, взяв в зубы длинную бороду, визгливо ржал, в сутолоке гремучей перемешалось все, кружительное мельканье стояло в глазах, и горло комкало от хмельной усталости, а румяные бабы, поддавая грудью, подкидывали чоботами юбки выше колен и причитывали:

Аленушку подтащили к столу, влили насильно в пунцовые губы; к ней разлетелся телеграфист, отставив локти щегольски, и шаркнул ногой:

— Позвольте вас, мадам, на краковяк, мы по-благородному отчекрыжим!

— Я т-тебе за чужих девок! — крикнул Митька и, трудно покраснев, шатнулся к танцору. — Ты чего, тебе харю, что ль, накраковячить, паршивый черт? Это что вот, — совал он ему к зубам жилистый кулак, — это чем щи хлебают, что-оль? Ах, трясучий департамент…

— Будя, будя, — навалился кто-то меж них, и Аленушка припадала к нему крутой грудью, умоляя уставшими, словно сладкими глазами. Опять поднялась свалка у саней, взвыли бубенцы; Аленушкина щека горячая прильнула крепко, затмились глаза от теплых кос; в ресницах луна качалась серебряной паутинкой, серебром гармоника пела, вздыхая надрывчато. До сердца захлестнуло лунной вьюгой, и не понять — где это, в какой серебряной небылице, а от завалин кряхтели вслед черные старухи, на дорогу выбредали, горбатые, ворча:

— Никак Кащеевы молодые загуливают… Ишь содом какой подняли, мотри, сам кудрявый в гармонь-то задувает… Теперь пошла гульба на всю ночь, только дела им, кромешным…

Кровяным лучом коснулся звонниц узорчатых закат, алым оцветил заиндевелые ветлы в ограде. Чинным кольцом плыли невесты вокруг, выходя по обычаю на вечернюю гулянку; низко клонили ресницы притворщицы, кутая малиновые губы в беличий рукавчик; яркоцветным ручьем колыхались платки шелковые, яркоцветные, а насупротив встали женихи в поддевках и лаковых сапогах. Усмехались мигачи, переглядываясь с сударушками, поскрипывали заливчато гармошкой, и сваты чуяли уж, мотаясь по площади в обнимку, что гулять по хмелю на Красной Горке, бить горшки…

Вышла к подругам и Аленушка, насурмив брови собольи, поярчев от крепкого ветра. Поджимала губы целованные, надменно усмехаясь; озорной поволокой, любовной, вспыхивали темные глаза, а из-за парней смуглый кудряш улыбался ей, перебирая лады.

И вдруг загомонили что-то на мосту, смятение поднялось; парни загалдели, рванулись было на околицу, в сумерках гайкало все и выло, от церкви бежал сват Ай-ай, закусив белую бороду, а за ним трое крепкогрудых сыновей в пунцовых рубахах и вопили:

— Ребята, держи, не удай, выглядовские напирают!

Горячей волной полыхнуло у Митьки от самого сердца, зубы стиснулись. Протолкавшись в кипучую свалку, чмокнул он кулаком в чье-то хлипкое мясо, потом еще, еще. Его сжали кругом, надавили на грудь до самого дыхания, отшатнулся он немного, чтобы развернуться повольней, поувесистей, но тут словно чугуном обожгло по скуле и, валя наземь, завертелось. мутно-красным перед глазами…