Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 1

— Эй ты, копченый! Спишь, не видишь. Карий сбежал, какого черта!..

Вторую полбутылку коньяку дотягивал в горнице Ваня Синельников с почтмейстером, опохмеляясь после вчерашних именин у исправника. Ваня ради ярмарки был в чесучовой поддевке и лаковых сапогах.

— Пьешь, пьешь всякую дрянь, а все голова трещит, — жаловался он, взъерошивая пышные кудри свои. — На ярмарку, что ль… Много народу-то, Яша?

— Весь день прут чумазлаи, без перестанову, — ответил почтмейстер, которого за деликатность мшанские дамы прозвали Яшей-нежным. — Вон сперлись, как Мамаево полчище. Дух теперь такой на улице, хоть беги!

Почтмейстеру тоже было не по себе от вчерашней попойки; вдобавок он злился на Ваню, который отбил у него вчера княжну Руцкую-Скавронскую и ухаживал за ней весь вечер. «Лапотник, овчинный барин, туда же лезет…» — дулся он. Однако ему надо было перехватить у Синельникова взаймы, и он решил задобрить его на всякий случай.

— Знатный бал вчера был, — оживившись словно, обратился он к Ване. — Знаменский поп до того перепился, что попадью с постоялого двора в одной рубашке выгнал, по всем правилам искусства. Козырев, говорят, окно выбил. И ты тоже, — Яша ухмыльнулся, — ухач-парень относительно бабья, а? Прошел номер?

— Где нам, — лениво покачиваясь, проговорил Синельников, — это вы — ухачи. Ты лучше рассказал бы, как к аптекарше в окно лазил.

— Что за нелепые слухи, что за… — Яша совсем раскипятился, даже покраснел. — Мне бы только добраться, кто это подобные слухи распускает, я бы вжучил ему. Это все кривая ведьма, Козыриха, старая кляча, сама к солдатам бегает потихоньку, а туда же…

— Брось, Яша, — опять лениво протянул Синельников, — плюнь на все и береги свое здоровье. Пей.

— Да я ничего, — повел плечами Яша, — а все-таки… Да ты что раскис? Везет парню как утопленнику, а он казанской сиротой прикидывается. Да я бы на твоем месте от восторга на стенку полез. Сегодня она была в конторе с Пчелкиной, про тебя что-то болтали.

— Ну?

Синельников повернул на него недоверчиво глаза, ожидая чего-то. Но Яша закурил равнодушно папиросу и бросил как бы мимоходом:

— Что же, я врать, что ль, стану? — И вдруг спохватился: — А-а… между прочим… у меня есть небольшая просьба, поистратился я, а медаль надо выкупить. Знаешь, эдак бы красненьких пять, через неделю отдам, а?

— Чего же ты примазывался, врал, — разочарованно буркнул Ваня, распахивая поддевку, — так и говорил бы прямо. На вот четвертную, больше не дам, какого черта!

Яша равнодушно скомкал бумажку и, обсасывая, папиросу, пробормотал небрежное «мерси». Стало тихо. В открытом окне всхлипнули тополя; кто-то пробежал весело в соседней комнате, задрожал убаюкивающий вздох клавиш; легкий, беспечный вальс «Клико» пронесся, легко звеня.

Ваня со скучающим лицом потянул опять коньяк и уставился в раскрашенный плакат шоколадной фабрики, висевший на стене. Яркие губы красавицы улыбались ему и словно близились и отдалялись сквозь набегающий туманно хмель. И прическа туго оттянутых назад волос напомнила ему другую. — под синим сквозящим газом, который он целовал вчера опьяненно, когда Лиза ускользала на темную лестницу…

Качнувшись на носках, Яша затюлюлюкал себе под нос и завальсировал по горнице. Пианино умолкло. Опять пробежал кто-то, и головка в папильотках выглянула из-за двери.

— Ванечка, — позвала было она, но, увидев почтмейстера, отскочила испуганно и захохотала: — Ах, здесь Яша-нежный, а я… — И убежала куда-то, резво прищелкивая каблучками.

— Кровь играет в кузине-то, — подмигнул Яша Синельникову на дверь, — замуж пора Агничке… Ну, брось кислятину-то разводить, поедем, что ль… Ты торгуешь сегодня или нет?

— Нет, папаша там, — ответил Синельников, отнимая руки от лица, — я всю ярмарку свободен. Там, к слову сказать, придется мне одно происшествие сообразить, чай не выдашь? Деньги вот тут, — похлопал он по карману, — две тысячи: в губернии за пшеницу получил, папаше еще не сдавал. Поддержишь?

Яша с достоинством кивнул головой.

— Ну, пойдем. — Он поднялся с места и надел фуражку.

— Еще не легче, ч-черт! — выругался про себя Яша, выходя за Синельниковым на улицу. То, что приятель не будет занят на ярмарке, разрушало все его планы относительно княжны. — Ну, да ладно, — сплюнул он, — не прошло — не надо!..

Сонный цыган, щурясь, отвязал вожжи, подал Синельникову; тот уже совсем хотел садиться, как внезапно Яша, стоявший сзади, дернул его за плечо и забегал глазами.

— Смотри-ка, смотри, — зашептал он живо, — видишь, кто с исправничихой-то едет!

Оба вытянулись навстречу приближавшемуся экипажу.

— Здравствуйте, здравствуйте! — В облаке желтой пыли протарахтела шумная бричка, и на миг оттуда смуглое женское лицо улыбнулось приятелям; синий сквозной шарф прикрывал откинутый назад узел кос.

У растерявшегося отчего-то Вани ветер рванул белую фуражку с головы и понес быстро рядом с бричкой. Там кто-то захохотал громко и весело. Ваня смущенно догнал фуражку и, не глядя на Яшу, сел в дрожки.

— Ну, — угрюмо понукнул он лошадь, — пшел, старый дьявол!.. Пшел!

Запылив, дрожки покатили на ярмарку.

Каждый год в июле, когда воздух насыщен зноем, как будоражным истомляющим вином, когда уже к земле спадает наливная червонистая рожь и мужики кое-где зажинают «благодать господню», собирается у монастыря великое торжище, полевой праздник. Уж на «подторжье», в самый канун, раскидывается там бунтующее море телег, балаганов, палаток и каруселей. Оно все растет и вот уже кидается дальше — и к зеленому овражку с ветхим мостиком, где машет крыльями красная монастырская мельница, зазывая гостей, где две плакучие березы простирают скудные ветви, и к белым стенам обители, где текут раззолоченные пажити, ярится Мша и пышно разрастается зеленое кладбище.

Уже алый и ветреный прогорел закат меж синими куполами, успокоенно заголубело небо, в нем тихие ангелы почили, застыв на белых вышках. Внизу гоготала кипучая ярмарка, полная ожидания буйных веселий и празднеств. Гремели отчаянно походные кузнецы, кто-то звякал резко, словно колотил, не отрываясь, по пустому ведру; ржали лошади; расторопные офени начинали покрикивать, надувая простаков из Симбухова, Засечного, Растеряхи — из всех неисчислимых сел и деревень, почти выселившихся временно ко Мшанску. Кое-где взвизгнули щегольски две-три гармоники, но, видно, рано еще было — смолкли сконфуженно. А народ все шел и ехал, шел и ехал, и ни дудки, ни рожки не могли побороть стоголосого рокота, который проникал, казалось, всюду. Лишь у белых стен стихал он глухо, и там серебряными струями текли тонкие березы в лазурь.

Колокол ударил к евангелию. Яша-нежный затащил Синельникова на монастырский двор, все подмигивая на девок и суетливых монашек и подталкивая приятеля локтем. Там они завернули в боковой корпус и поднялись по скрипучей лестнице наверх. В темном пахучем коридоре прошла высокая девушка в черном платье.