Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 1

— Что же, это самые австрейцы и есть? — ласково и недоверчиво спросила Акимовна конвойного.

— Они самые, — кивнул солдат.

— Ишь ты! Как есть наши мужички…

Она обернулась к пленным и опять впилась в них жадными глазами: надо было все высмотреть да выглядеть, чтоб потом пересказать у себя на слободе. Австрийцы совсем не были похожи на тех, какими она себе их представляла. Усы, борода — все было у них благолепно, «по-хрестьянски», а не рогом, как у тех, черных, и лицо белое. Особенно заинтересовали ее двое, что сидели в стороне, рыженький и черномазый: оба посинели, дрожа от холода, и потирали руки, а у черномазого сквозь чудные, перетянутые ремнями сапоги выглядывали голые пальцы. Он заметил, что старуха пристально смотрит на него, и жалостно улыбнулся. И от этой улыбки у Акимовны что-то мутно защемило..

— Продрогли, смотри, вон энти-то, — легонько толкнула она конвойного. — Аль холодная дорога-то?

— По степу ехали, — ответил тот, скручивая цигарку. — Известное дело.

Акимовна покачала головой и о чем-то задумалась.

— А у нас, служивый, баньку нонеча топили, — несмело произнесла она. — Исповедаться я завтра собираюсь, вот баньку-то и заготовила. А ты вот что, служивый: коль начальство отпустит, приходи попариться, и вон этих двоих приводи. Назяблись вы, я вижу…

— Спасибо, бабынька, — обрадовался солдат. — Баньку неплохо бы. Коль раньше вечера воинский дела примет, придем.

— Приходите, приходите, — закивала Акимовна. — У нас банька теплая, большая. На Красной слободе спроси Михеевых, тебе всякий покажет. И энтих приводи!

— Ладно!

Акимовна взглянула еще раз на светлые шинели и, горбясь, поплелась домой. И всю дорогу гнела ее какая-то дума, смутная и жалостная, и улыбка черномазого, похожего на Сергуньку, не выходила из головы.

У избы встретился ей Гринька, радостно разомчавшийся навстречу. Акимовна потрепала его по щеке, побранила, чтоб не шлепал зря по лужам. Потом прошла в горницу, сняла парадный черный платок, помолилась на образа и сказала:

— А у нас ноне гости будут.

Самовар у Михеевых большой, двухведерный, да давно не чищенный, даже зеленью подернулся. Да и когда чистить: ставили его только по воскресеньям и большим праздникам и еще в минуту какого-нибудь особого торжества; а чтоб по будням баловаться — редко приходилось. Теперь самовар, вытащенный из пыльного закута, шипел, потел и переливался на разные лады. Присматривала за ним сама Акимовна: то подует, то углей подбросит. Непутевый Гринька вертелся подле, заглядывая в огненные щелочки, и надоедал разговором:

— Бабынька, а Санька попов говорил, что австрейцы котов жрут, правда?

— Отстань ты, баламутный!

— Как же, бабынька, солдаты они, а пушки у них нет! Где же они пушку оставили?

Бабынька утирала фартуком лицо, глядела на бегающие сквозь дырявую трубу огоньки и думала вслух:

— Може, и про Сергуньку-то они что слыхали. Чай, видели его там, в своей стороне-то. Как он, болезный?..

— Где увидеть! — отозвалась сноха, звеня чашками в передней избе.

— Тыщи там, сказывают, народа-то, разь увидишь!..

— И то…

Дверь распахнулась, закудрявился облаком пар, подернутый закатной алостью, и сквозь него проглянуло усатое распаренное лицо конвойного и два серых высоких картуза.

— Вот и попарились! — произнес солдат, отдуваясь и постукивая сапогами. — И немчуру, бабынька, вымыли! Спасибо за баньку: такое добро!..

— Не на чем, — сконфузилась Акимовна и торопливо бросилась к буйно расхлеставшемуся самовару. — А вы проходите, служивый, вон туда в горницу, чайком маленько побалуетесь. Оно хорошо после баньки-то. Только уж не обессудьте…

— Это очень даже можно! — крякнул от удовольствия солдат. — Ну-ка вы… поворачивайтесь!

Австрийцы переглянулись и, сняв картузы, на цыпочках прошли в избу. И оттого, что они сделали все это как-то робко и смирно, они показались Акимовне еще обиженней и несчастней.

— Садись, касатики, садитесь, — хлопотала она. — На лавку положьте шинельки-то, вот сюда.

Она налила в чашки жиденького чаю и придвинула к гостям. А сама, подперев щеку рукой, поглядела на них, замигала и кончиком повойника утерла глаза.

— И у меня, касатики, сынок там, младшенькой-то, Сергунька… На масленой весточка от него была: прописал, что с вами, слышь, с австрейцами, воюет.

— Сын есть… — закивал рыженький, обжигаясь чаем. — Сын… понимай!

— Ты говори, бабынька, они маленько смекают, — ободрил ее солдат. — Они вроде из нашенских будут, из славян.

— Поди-ка ты! — удивилась Акимовна, — из нашенских! Не по своей, стало быть, воле на нас пошли… что же, и мамаша у вас на родине-то есть? — спросила она черномазого.

— Мамаш? — обрадованно всколыхнулся тот. — О, я!.. Мамаш и кинд есть!

— Кинд — по-ихнему ребенок, — пояснил солдат.

— Ребенок, поди-ка ты! Молоденькие какие, а уж женатые! А молитесь-то вы как, смотри, вроде как татаре?

— Молитесь как? — повторил солдат и показал на образ. Черномазый виновато улыбнулся и перекрестился.

— Ладошкой крест кладет! — ахнула Акимовна. — В Христа, стало быть, веруете. И говеют эдак же у вас?

Австрийцы не поняли. Солдат тоже пытался объяснить им этот вопрос, но так ничего и не вышло.

Это показалось всем смешным, и даже Акимовна, зажимая ладонью рот, затряслась от тихого, добродушного смешка.

Гринька стоял поодаль и, разинув рот, боязливо глядел на гостей. Потом понемногу осмелился и, подойдя поближе, ткнул потихоньку черномазого пальцем в колено. Черномазый ухмыльнулся и погладил его по голове. Тогда Гринька совсем расхрабрился, начал дергать его за полу, потом примерять картуз с золотой завитушкой, который ему очень нравился, и, наконец, надев его, выбежал на улицу.

— А у нас перед пасхой самая сухота, — словоохотливо жалобилась Акимовна. — Тут тебе и к празднику все обряжай, тут и соху готовь, того гляди, в поле выезжать надо! Большак-то мой теперича в губернию уехал: бакалейщик Хрипунов, значит, за товаром подрядил. Глядишь, все красненькую подработает, а деньги — они ой как нужны ноне, касатики: время чижолое…

Австрийцы внимательно слушали, прихлебывая чай, и кивали головами. И еще много говорила Акимовна — про хозяйство, про сухоту, про Сергуньку, и они все так же кивали, согласливо улыбаясь, хотя, вероятно, ничего не понимали из этих жалобных и монотонных слов. Наконец конвойный допил блюдечко, утерся рукавом и, помолившись, встал.

— Большое спасибо, бабынька, за угощение. А нам и домой пора. Ну, шевелись, ребята!

Австрийцы поднялись, надели шинели, а черномазый растерянно оглядывался во все стороны.

— Аль потерял что? — встревожилась Акимовна.

— Это, — похлопал себя по голове черномазый.