Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 1

— Шапку? Да ее энтот баламутный, смотри, нацепил! Где он? — и Акимовна торопливо засеменила на улицу.

Гринька в самом деле, напялив до ушей австрийский картуз, храбро шлепал по лужам, а за ним с гиком носились мальчишки и дразнили немцем.

— Ах ты омутной! — затопала ногами Акимовна. — Подай сюда шапку!

Гринька проскакал мимо нее в избу и сунул картуз черномазому, который опять погладил его по голове. Стали прощаться. Гринька повис у австрийца на ноге и не пускал.

— Н-но, Пеганка! Дяденька, а правду Санька попов говорил, что вы котов жрете?

Акимовна кивала черномазому с крыльца.

— Прощевай, прощевай, касатик. Заходи когда, я тебе чулочки поштопаю, ишь нога-то вся вывалилась! Може, и моего Сергуньку на вашей стороне кто пожалеет!

Она вздохнула и постояла еще на ступеньках. Ветер трепал посконный сарафан, выгонял слезы на старушечьи слабые глаза. Посмотрела Акимовна на тускнущий закат: день завтра, по примете, будет погожий, солнечный, и от этого показалось, что и все будет хорошо и Сергунька вернется веселым и здоровым. И как-то легко и чисто стало на душе — а ведь еще и на исповеди не была…

В апреле как-то приехал Тимоха на поправку в родное село, все такой же могутный и румяный, как и раньше; только рука была на черной перевязи, да на груди сиял беленький крестик.

Всем привез из Питера по столичному подарку, а Насте Мельниковой изо всех — особенный.

Получил он этот особенный подарок от одной, должно быть, очень богатой барыни, которая часто хаживала к ним в лазарет. Барыня была молодая и веселая и очень нравилась Тимохе за свою простоту. Подарок она велела передать жене, а если ее нет… тут барыня так лукаво и хитро заиграла глазами, что Тимоха и без всяких слов понял — кому.

На селе — зазнобой, а по-ихнему, образованному, незнай как прозывается…

И такой диковинный подарок был, что Тимоха, кажется, сам не налюбовался бы.

— Вот, Настасья-то увидит, — заранее восхищался он, — прямо глазам не поверит! С руками оторвет! Ну как же умеют это благородные господа завсегда потрафить: прямо-таки замечательно!

И не чуял, каким злосчастным окажется для него этот подарок…

Настю он встретил в тот же самый день, как приехал — на посиделках. Как увидел в первый раз, так и глаз не мог отвести. Но она почему-то все время хмурилась и молчала: должно быть, расстройство имела тайное, заключил про себя Тимоха.

К делу приступил он не сразу — сначала так посидел, покалякал кое о чем. Потом уже, ловко намекнув в разговоре, что имеется у него один предметик из Питера, очень занятный, вынул из-за пазухи бумажный сверток и развернул.

Парни и девки, собравшиеся на посиделки, как взглянули, так и ахнули.

Действительно, на селе никогда не видали ничего подобного. Во весь рост Тимохин, от самых рук его и до полу, струился великолепнейший газовый шарф, самый тончайший. Вся изба просвечивала сквозь него, словно через золотистое стекло, а в ярких его, переливающихся струях вспыхивали и гасли чудные цветы. И сам Тимоха расцвел весь, расплылся в блаженную улыбку.

— Извольте-с… для вас, — подбоченился он.

Но Настя, вопреки ожиданию, даже не поглядела и только покачала головой.

— Нет, спасибочко. Вы уже лучше при себе оставьте…

— Да вы не отнекивайтесь, — любезно настаивал Тимоха, думая, что она жеманничает только из приличия. — Носите уж, пожалуйста, на здоровьице!

Настя неожиданно рассердилась, отбросила от себя шарф и стала торопливо собираться домой.

— Говорю, не возьму! Вот пристал!.. Не нуждаемся мы больше в ваших супризах…

Тимоха даже оторопел.

— За что нее это так, а?..

Только уж тогда немного и опамятовался, когда Тишка Сычев, закадычный его приятель, отвел его потихоньку в сторонку и там рассказал все подробно.

Даже не поверилось сначала…

Уже больше месяца, оказывается, Настя гуляет с другим, с писарьком из волостного. С тем самым, который еще при Тимохе за ней крутился. И на хороводах и на гуляньях — везде только с ним, а с прежними подругами и знаться перестала. Так разве ей можно от Тимохи подарки брать?

— С писарько-ом! — растерянно повторил он. — Вот оно что!..

Весь этот вечер, до самых поздних звезд, просидел он у себя перед двором на завалинке. И о чем думал, бог весть: так, бессвязное что-то. Как нарочно, девки где-то пели грустное и протяжное; из полей налетал весенний ветер и так лепетал в ветлах, будто там кто-то целовался. Словно праздник у всех был большой, а его, Тимоху, забыли, не позвали…

— Вот тебе и свиделись, — горько бормотал он, роняя голову. — С писарьком… Как же быть-то, а?..

Как-то на неделе съездил Тимоха в поле. Уже давно тянуло ко всему этому: к родной полоске, к деловитой поступи лошади, бойко вышагивающей по взрыхленной пашне, к чириканью воробьев в соседнем перелеске. Еще там, где-то на далеком и чужом поле, ощутил он однажды эту острую и жадную тоску по земле: когда рыли окоп и от черных комьев земли потянуло особым прелым духом, живо напомнившим родную борозду.

Да и надеялся: забудется, быть может, немного за работой…

Однако дело шло вяло, рука как будто немного подзуживала, и не радовали даже, как всегда, сочные, глубокие борозды, ровно ложившиеся из-под сверкающего лемеха сохи.

«Бросить все это ко псу, — текли бессвязные мысли, — и в город… Там в швицары лучше определиться, аль куда… Да, ведь, здесь теперь только мука-мученская!..»

Самой неотвязной мукой было то, что все время только и думалось об этом коварном писарьке и о Насте: даже по ночам не спалось. А в прошлом году что в эти ночи было! Помнит Тимоха, как гуляли они с Настей на свадьбе у старшины и как однажды, когда вся родня перепилась и с дребезгом оттопывала плясовую, Настя неожиданно обняла его в темных сенях и прильнула к нему невидимыми губами…

Как будто совсем недавно это было!

Тогда и писарек этот за ней тоже бегал. Сам щуплый такой — до плеча Тимохе не достанет, весь в прыщах, а к девкам лезет за первый сорт. Должно быть, думает, что на его котелок и цветной жилетик польстятся. Однако Настя тогда на него и глазом не вела…

Тимоха вытирал пот и останавливался.

«Какого бы это мне хорошего человека спросить: нешто правильно, чтоб девку у того отбивать, кто кровь свою за вер-отечество проливал? — Он задумывался и крякал. — Проучить бы, по правилу, за это следовало!..»

Вечером, после ужина, выплелся опять ко двору: так уже привык просиживать здесь до самого полегу. Над соломенными крышами собирались сумерки, как всегда в апреле — теплые и прозрачные, с голубой звездой над колокольней; по завалинкам мирно гуторил народ; на лугу толпились девки и парни, смеясь и повизгивая, — только одной Насти не было видно: должно быть, гуляла с писарьком отдельно.