Александр Малышкин - Люди из захолустья

Надо было пройти мимо недалеких огоньков — это управление и гостиница. От них — лощиной между гор, оставив вправо от себя плотину, которую можно отличить по сильному освещению. Дальше все время держаться на церковь, на звон.

Сколько еще времени вязли в снегу и бились с ветром — не вспомнить. И вдруг вошли в большой город. Сияли насквозь огневыми стеклами многоэтажные корпуса. У подъездов, светлых, как днем, готовно ждали автомобили. Ходили через площадь, под фонарями, по своим делам люди. Тянуло отовсюду житейским теплом… Но весь город состоял из двух домов; чуть отойдя от них, сразу проваливались опять в дикое поле, в мрак — ни света, ни человека, хуже еще ослепли. Начало доносить глухой звон… Потом Петр крикнул: «А ведь горы-то прошли! Держись, ребята!» Журкин высунулся из воротника и, несмотря на то, что самое страшное, казалось, было перевидано, суеверно обомлел: снег, летучими стенами завивавшийся вокруг, просвечивал насквозь, и небо, как в священной книге апокалипсис, шаталось мутным заревом. Он подумал, что это уже в последней, погибельной одури явилось ему… Но метель разъялась, невдалеке открылось ярко озаренное возвышение, на котором двигались и метались люди, занятые работой. Вот это и была стройка, точь-в-точь такая, какая бредилась при выезде из Мшанска… Колокол гудел все ближе. Петр впереди поругивался на погоду все сердитее и веселее: ясно, что подходили к месту. Опять промутнели в пурге бараки. Тишку что-то не слышно стало. Журкин то и дело оглядывался: не упал ли там? Нет, закрыв руками и Петровой торбой голову, шатался еще малый.

Пошли улицей.

— У нее халупа в аккурат против церкви! — крикнул Петр.

И путники увидали, что стоят перед самой оградой, из которой махина колокольни гремит в темноту. Неподалеку в ставнях щелился свет.

— Не иначе тут, — сказал Петр, и все двинулись за ним поперек улицы.

Держа почтительно шапку в руках, Журкин раньше всех бочком влез в горницу и очутился перед Аграфеной Ивановной.

— Это я, Иван, — лепетал он. — Помните, тетенька, вам еще рамы наделывал Иван-то Журкин… ну, Соустина Филата зятя-то сын…

— Личность будто признаю, — сказала Аграфена Ивановна, из-под руки, с прищуром проницая остальных.

Петр явно прятался в тень; Тишка трясся на пороге.

— Чего же в эдакую даль прикатили, за какими делами?

— Дак за делами и есть, Аграфена Ивановна. Дома их на копейку не стало… Первое дело — к вам, как по знакомству… уж не оставьте…

— Значит, хотите присмыкнуть к нашему ударному строительству? насмешливо вознесся над ним Санечка.

— Первое дело — обмерзли совсем, прямо погибаем, нам хоть угол какой-никакой на ночь…

— Тогда пожалте в бараки, участок номер шестой, от церкви первый проулок налево, там уж самовар поставили.

Аграфена Ивановна отмахнулась от Санечкиного ржанья.

— А что за товарищи такие с тобой?

— А это дедушки Филата выкормок Соустин Петяша, который, чай, помните…

Журкин вдруг онемел, увидав, что Петр устрашающе двигает бровями. Аграфена Ивановна раздумчиво, понятливо кивнула.

— Во-он что… Ну что ж, обогрейтесь коль немного. А тебе, Санечка, на ночевку, пожалуй, пора.

— Ну и пошел, — согласливо ответил Санечка, натягивая на голову шлем.

Больше он ничего не сказал, только, обернувшись к Аграфене Ивановне, повторил свое таинственное миганье. И в дверь шагнул поверх съехавшего на пол Тишки, как будто тот был ничто.

А Петр первым делом устремился к семейным карточкам, которые в проволочных и выпиленных фанерных рамочках, по зажиточному обычаю, выставлены были на комоде поверх вязаной из красных и желтых ромашек скатерти. Одна карточка его особенно заинтересовала, даже в руках ее повертел, несмотря на недовольный взгляд Аграфены Ивановны.

— Это Миша? Давнишняя карточка у вас. Я поновее покажу.

И из ватных захолустьев своего пиджака вытащил нечто завернутое в газетную бумагу: оказалось, фотографический снимок. Бережно подул на него, раньше чем передать Аграфене Ивановне.

— Узнаете?

Аграфена Ивановна вперилась дико.

— Смотри-ка… Мишенька… Сыночек мой разрушный, солдатик… не видела тебя эдакого. Петруша… как тебя по батюшке… откуда у тебя?

— Да мы с Мишей дружки, Аграфена Ивановна, или нет? Это кто с ним рядом стоит? Физиономию посмотрите. — Петр, торжествуя, нагнулся к старухину уху: — В Сибири на прощание снято.

— В Сибири! — Аграфена Ивановна вместить больше не могла, задыхалась. Из Сибири, как Колчак прошел, ни одной весточки не было. Восемь или десять годов?.. Говори, голубок, что же молчишь-то?

— Повторяю, мамаша, в Сибири снято.

— Говори, батюшка… нет его больше, моего Мишеньки?

Аграфена Ивановна торопливо обтирала фартуком слезинки со скул, приготавливаясь услышать ответ, обмирая заранее. Колокольно гудела, шлепалась об окна пурга, проносясь из Сибири, с колчаковских когда-то тифозных становий… Петр стоял перед старухой строгий.

— Слышите, мамаша? Сомнения, что ваш сын жив, у вас никогда быть не может, понятно? А разговор будет потом…

Аграфена Ивановна обтерлась ладошками, кофточкой… словно проснулась. «Визгнет сейчас», — загадал Журкин, по-прежнему согбенный, с шапкою в руках. И вправду визгнула:

— Дуся, Дуся, погляди-ка, кто приехал! Гадальщик-то не зря сказал, что весточка будет! Вот она, Дуся, от Миши весточка!

Проголубело опять в полдвери; брезговали слово вымолвить гримасные губки…

Журкин отогревался — не только от тепла, но и от радости: «Вот какой секрет вез… Ну и голова! Не пропадешь за ним, Иван, ей-богу!»

Аграфена Ивановна суетилась по-матерински, хлопотливо:

— Да вы одежу-то скидавайте, обогревайтесь хорошенько! Ко столу подвигайтесь, самовар не остыл еще. Дуся, подкинь угольков! Ты чего же, Петяша, вошел-то уж больно молчком, отвертывался?

— Чужие бревна у вас в дому были.

Он не спеша, как дома, разделся, оказавшись в каком-то отрепье табачного цвета.

— Это Санечка-то? Санечка свой, правильный… на-ять!

Судя по подобным словцам, старуха не отстала от молодого века, многому кое-чему сегодняшнему понаторела во время своих подневольных скитаний… На столе жарко зашумел самовар; вот и целое блюдо булок, с верхом, даже на стол скатываются; раскромсанная на толстые, жирные доли копчушка селедка. И старуха сама от суетливости позвончела, поядренела; давнишняя, не добитая еще годами Аграфена Ивановна. Причиной всему была, конечно, радостная неясность, принесенная Петром: как в тепле, купалась в ней душа Аграфены Ивановны, и невтерпеж и боязно было ей разузнать обо всем дальше. И когда Дуся, присев у краешка торжественного стола, чуть локоток на него положив, с явным пренебрежением спросила Петра, к нему не поворачиваясь: «Ну, и что же вы скажете о Мише, гражданин? Где он теперь?» — Аграфена Ивановна зачуралась: