Александр Малышкин - Люди из захолустья

Курьер принес газеты. Вот и подпись Калабуха на первой полосе. Соустин давно не читал политических статей с таким острым и трепетным, как бы семейным любопытством.

«Наше решительное социалистическое наступление, — так начал Калабух, — вызывает бешеное сопротивление со стороны буржуазных и мелкобуржуазных элементов. Это сопротивление проявляется и в откровенных звериных формах кулацкого террора и скрытно — в виде мелкобуржуазных колебаний в рядах нашей партии, — колебаний то вправо, то в „левом“ одеянии».

Дальше автор повторял известное: о борьбе партии на два фронта, с сосредоточением сильнейшего огня в данный момент на правой опасности.

«Правая оппозиция не желает сознаться, что в лживых и клеветнических измышлениях своих она разоблачена и разбита наголову. Правые пророчествовали, что крестьянин добровольно не пойдет в колхоз, — факт сплошной коллективизации целых районов опровергает эти оппортунистические домыслы. Правые в панике перед кулаком предрекали размычку крестьянства с рабочим классом. Правые вопили о хлебном кризисе. Налицо, как мы знаем, обратное: жадная тяга новой деревни к машинам, к тракторам и неоспоримые успехи на фронте хлебозаготовок!

Пора положить конец позорной работе правых капитулянтов!

И сделать это можно лишь на основе…»

Так категорически, так осуждающе ни разу не высказывался Калабух. И именно это побуждало к некоторому раздумью… Калабух как будто перечеркнул что-то, резко подчеркивал в самом себе. Во имя чего? Конечно, во имя железной дисциплины партии, во имя монолитности партии: он не мог поступить иначе в момент решительного ее наступления. Оно неотъемлемо было и от его судьбы.

Он появился, как всегда, после полуденного перерыва. Никаких треволнений на деловитом лице, лишь пятнистая краснота щек, которые насекло морозным ветром. Сел, равнодушно придвинул к себе газету. Закалка испытанного партийца!

Соустин не удержался, чтоб не сказать:

— Я прочитал вашу статью. Все очень ясно.

Калабух кивнул, неопределенно хмыкнув. Он был сегодня начальственно-суховат, не тот, что прежде… Но у Соустина имелся неотложный, решительный разговор.

Разговор о его поездке. Он начал слово в слово так же, как и с Зыбиным. Поездка временная, не больше, чем на месяц. Сказал также, что хотел бы попробовать себя на корреспондентской работе. Если товарищ Калабух даст разрешение…

Калабух замкнуто поразмыслил с минуту.

— Не возражаю. Но найдите сначала себе заместителя.

Впрочем, тут же добавил несколько одобрительнее:

— Несомненно, там вы увидите много интересного.

Соустин ухватился за эту фразу. Для него разговор только начинался. Надо было, чтобы этот человек выслушал его до конца, чтобы он опять целиком повернулся к нему и, может быть, подсказал что-то.

— Товарищ Калабух, даже московские улицы настолько изменились, что поневоле заставляют думать и спрашивать о многом… А что там, дальше? Мне лично это «там» представляется чем-то вроде большого и неизвестного моря, откуда до таких, как я, доносятся только всплески в виде газетных статей и случайных россказней, иногда писем, которые больше сбивают с толку. Что касается газетных статей… может быть, иногда долженствующее преобладает в них над сущим, над тем, что есть? И, возможно, что так и надо? Но ведь решается сейчас основное, наша общая судьба, и ведь решается серьезно, товарищ Калабух?

Калабух слушал пристально, строго.

— Да, серьезно.

— Ну вот, я и решил… — Соустин передохнул от волнения, — решил поехать. Вы не поймите, что тут сомнения. Для меня необходимость коллективизации, коренной ломки закоснелого уклада и то, что отставание промышленности противоречит, грозит революции, — для меня это такие же непреложные вещи, как и для вас. Простите, это не сомнения, это желание идти вперед с ясными, уверенными глазами, такое же честное желание, как в девятнадцатом году, когда я пошел в Красную Армию.

Папироса в его руках прыгала, не зажигалась, но все-таки вдруг стало легче, освобожденнее. Калабух насупленно размышлял. Он медленно прогулялся по комнате. Остановился на любимом трибунном своем месте — у окна.

— Серьезно ли все это, спрашиваете вы. Да, очень серьезно, и поэтому ваши высказывания вполне естественны. Да. Мы как-то на днях разговаривали с…

Он назвал одно известное высокое лицо, назвал запросто, по имени-отчеству. В этом, конечно, не было ни тени бахвальства, только лишний раз подчеркивалась близость, короткость Калабуха с этими людьми. Правда, авторитетность большинства калабуховских имен-отчеств за последнее время поблекла: им оказались свойственны шатания и крупные ошибки, в которых они каялись с самобичующей пылкостью. Но все же они, эти имена, продолжали пребывать около государственных высот, с которых отчетливо виделась вся огромная страна. Как же было не напрячься слухом Соустину?

— Да, мы разговаривали, в частности, о распространенных сейчас в деревне разговорах о близости и желательности войны… — Калабух поправился: — То есть в зажиточных, экономически ведущих слоях деревни. Поэтому мы не исключаем возможности, что у большинства настоящей, нашей, советской интеллигенции проявляются вот такие настроения… которые, если вскрыть их в глубину, в сущности, выражают известную боязнь, опасение, чтобы…

Калабух, прищелкивая пальцами, затрудненно, с усилием подыскивал слова.

— Чтобы вследствие какого-нибудь не вполне точно рассчитанного поворота нашей политики… не потерять основных завоеваний революции.

Соустин ощутил неприятный трепет. Действительно, не уличал ли его Калабух в самой тайной и давно вынашиваемой тревоге? И не утверждал ли он ее еще больше?

— То есть вы хотите сказать, что есть основание думать… что мы рискуем потерять сейчас и то, что имеем? Но в вашей статье…

Калабух уклончиво и нетерпеливо прервал его: он еще не довел своей мысли до конца.

— Теперь о долженствующем и о сущем. Вот вы как будто признаете необходимость «долженствующего». Я не знаю заранее, какие впечатления вы вынесете из вашей поездки, но в некоторых… отдельных случаях — я говорю о нашей низовой колхозной политике, — в некоторых случаях, может быть, по вине слишком ревностных местных загибщиков, вы вынесете, допустим, впечатление, что крестьяне идут в колхоз не совсем, скажем, добровольно. Но колхоз все же организуется. То есть, по-вашему, колхоз становится долженствующим. — Нечто вроде снисходительной, мудрой усмешки дрогнуло на губах Калабуха. — А замена сущего долженствующим, по-вашему, иногда должна оправдываться? Вообще, если уже переходить к философским терминам, я бы ввел здесь более точное понятие — «видимость». Видимость не заменяет сущего, а противоречит ему, извращает его, товарищ Соустин! Ибо ведь сущее на вашем языке то же, что и реальность?