Александр Малышкин - Люди из захолустья

Журкин объяснил, что он собственно мастер-краснодеревец, и опять: что мастеров этих осталось мало, потому что для них работы нету.

Подопригора порицающе сказал:

— Нам мастера на квалифицированную работу, на деревообделочный завод нужны.

Журкин потупился — ожидающе, благодарно. Вот когда приспела минута выложить все… И не рассказывалось ему, а прямо пелось — словоохотливо, звонко, по-бабьи: про те же гробы, про мшанское бедованье, — всего себя вынес перед Подопригорой, как на ладонях (чуть даже не упомянул насчет восьми ртов — восьми кусков, но вовремя осекся)… Подопригора слушал, сочувственно кивая. Иначе и быть не могло. И вдруг опять просверлил Журкина взгляд пристальный, резкий.

— Так ты, говоришь, сюда кусок рвануть приехал?

Гробовщик смутился, не зная, к чему такой поворот. Неизвестно, что сказал бы дальше Подопригора, если бы странное смятенье не почуялось от них неподалеку. Базарную толпу зыблило, шатало волнами.

…Тишка спустился со своего постамента. От сказочной переодетости, от волнения млела голова. Фотограф уже обмывал карточку, пылко любуясь:

— Очень дивный снимок, только с глазом, молодой человечек, маленькое изувеченьице получилось. Ну, ничего.

В то же время из-за полотнища вывернулся (Тишка втайне давно этого опасался) гуляющий Василий Петрович и с ним человек пять его присных. Остановились, глазея, посмеиваясь. Тишка с умыслом медленно расстегивал свой диковинный кафтан, назло как можно медленнее, чтобы доказать, что нисколько они его не касаются. И все-таки горько защемило от них, от счастливцев… В это время вытолкнуло на него из толпы Аграфену Ивановну.

Она шла колесящей, полупьяной походкой, за нею — пасмурный Петр. Это он, Петр, потребовал разыскать и еще раз допросить возчика, который ездил с возами: не было ли с его стороны какого шахер-махера? Аграфена Ивановна беспамятно бормотала на ходу, злоба ее продолжала искать пищи, и Тишка вдруг сверкнул перед ней серебряным своим опереньем.

Старуха узнавала его — с ненавистью, с трясеньем.

— Смотрите… как-кой клоун разрядился! — ахнула она. — И эдакий клоун… эдакий сопливец руку тянул, чтоб церкву божию ломать. Поотсохли бы у тебя руки, паскудный!

Тишка опешил, но тут же упоительное остервенение подхватило его. Как будто обиды этой только и жаждала душа.

— Мы, тетенька, не кирпичи ломаем, а ваш буржуйский притон. — Эти слова он слышал от Подопригоры и теперь с наслажденьем отплачивал ими старухе в самые глаза — за счастливчиков, за цилиндры, за все… — И будем ломать, да, и будем ломать.

— Да как это ты… — отшатнулась старуха. — Граждане… — Она крутилась, окончательно ополоумев, не находя слов. — Граждане… вот этот деньги у меня вынул.

Василий Петрович подвинулся к старухе, серьезный, руки в карманы.

— Не ори, чего зря орешь!

Старуха завопила опять. Вблизи загустел народ. Петр загородился за ним, зорко поджидая, что будет. Цепкая лапа ухватила Тишку за ворот:

— Этот?

Фотограф плачуще суетился:

— Погодь, не тронь в костюмчике. Костюмчик сымет, тогда бей.

Василий Петрович сшиб кулаком лапу с Тишкиных плеч.

— Брешет она… мы видали.

— Граждане, одна банда! — ликующе вопила Аграфена Ивановна.

Некая рука сгребла ее, оттащила назад.

— Дальше, мамаша, без вас обойдется! — шипел ей на ухо знакомый голос.

Где-то крикнули:

— Рабочих бьют!

С недоброй торопливостью протискивались поближе к шуму барахольщики, лоточники. Тишка бездыханно взирал на чьи-то щеки, подобные волосатым шарам, слышал тяжелый дых: это те, хозяева, доискивались его. Среди них крестился бородавчатый старичок. Все валилось на Тишку круженьем, убоем… Присные Василия Петровича отпихнули его к себе за спины. Спины были в пиджаках, крутые, нацеленные.

Меж обеих человечьих стен прошлась пустота. Обе стены поталкивались, пошатывались. Василий Петрович переминался, по-прежнему руки в карманы.

— Ну?

Вдали плутал милицейский свисток. Из базарной гущи выперло кряжистого сонного рыбника. Он сказал:

— Ворье покрывать?

И базарные, гудя, надвинулись. К Тишке подбежал в раскрыленной шубе Журкин. Спины в пиджаках теснились назад, отталкивая обоих. Гробовщик глянул: наплывали знакомые, в диком волосе, косогубые от злобы хари. Словно уже рухали обугленные бараки, пламя жрало долину, человечьи труды… В Сызрани случались когда-то разудалые бои. Гробовщик, не переводя духу, засучил рукава и быком пошел вперед.

И стена колыхнулась вместе с ним. Он вывалился на базарных, в шубе до полу, вровень им, пожилой, густокосматый, свирепо выворачивающий из рукавов руки-корневища. Базарные замешкались.

— Какого Каина выпустили!

— Берегись, у них пушки…

Последнее относилось, должно быть, к Подопригоре, который прорвался вслед за Журкиным. Но Подопригора отнюдь не имел обличил человека, готового к драке. Он спрашивал охлаждающе:

— В чем дело, граждане?

Он по-свойски попридержал за грудь освирепевшего гробовщика.

Кое-кто из рабочих подошел к нему, базарные сумрачно отворачивались.

Так ничего и не случилось. Петр махнул рукой Аграфене Ивановне, поджидавшей под бугром, и, подсвистывая, сам стал спускаться. К Тишке подошел Василий Петрович со своими, подал ему с земли шубу.

— Надевай, пойдешь с нами, — серьезно сказал он.

Практическая езда на тракторе для курсов, на которых училась Ольга, производилась под Москвой, в совхозе «Металлист».

Поле для езды открывалось тотчас подле полустанка. Со ступенек вагона Ольга спустилась в апрельское бессолнечное утро, в тишину. Особенно удивила ее эта необычная, бескрайно разлитая ясность. А у себя дома, пробудясь, она увидела первым делом сумрачное окно. Кое-где по бороздам остался легкий снег, похожий на неуплывшие тучки. Березы, почти прозрачные, струились в небо… В юности в это время года Ольгу тянуло уйти куда-то за несбыточную лазурь или назло, на грусть любимым, умереть. И сейчас островатой и обезволивающей весенней невнятицей обносило ее, словно ветром, только поддайся. И она стояла податливая, забывчивая, как ребенок. Но тут же за путями проступали кирпично-красные тылы заводов, окраины, утопающие в индустриальной мгле, за березами промахивали голенастые железные конструкции электросети; чуялось невдалеке разноцветное и могучее возбуждение Москвы. И у ворот совхозного гаража стайкой собирались Ольгины товарищи: каждому предстояло нынче в первый раз управиться один на один с клокочущей машиной. Ольгу ждало действие; волнение, может быть, наивное несколько, передавалось и ей. Она присоединилась к знакомкам в платочках.

Высокие ворота гаража разъехались. За ними в сарайной глубине уже хозяйничал преподаватель. Он выглядел сегодня хмуро-недоступным и сразу пресек всякие шутейные приветствия, — машины были совхозные, рабочие, а неопытные, взбудораженные ребята могли накрутить черт знает что. И ребята благоговейно присмирели. Преподаватель сунул Ольге ведро.