Геннадий Гончаренко - Годы испытаний. Книга 2. Волга — русская река

Кипоренко повернулся к начальнику штаба.

— Оставшихся людей и технику из дивизии Мерзликина передайте Канашову. Как только придет противотанковая артиллерийская бригада — выделите один полк.

Канашов выслушал приказ без присущего ему огонька, который разжигал в нем немедленно жажду к действию, который тут же отражался, как в зеркале, в его сверкавших азартом глазах. И так дел по горло, а тут за чужие грехи расплачивайся…

— Ничего, Канашов, это дело временное. К весне наверняка подбросят свежих резервов, тогда передашь чужой участок.

«Знаю я, не первый раз, — думал Канашов. — Есть такая русская пословица: „Кто везет, того и погоняют“. Но что поделаешь? Надо спасать положение… А что опять новые трудности, заботы, так это мне не привыкать. И какая бы она была служба наша армейская, если бы все шло хорошо и стояло на месте. Со скуки пропадешь, да и чему в жизни научишься?».

— Вот так, — перебил его мысли Кипоренко. — Не сведущие в наших делах люди прочтут сводку: «На фронте без перемен». Или: «Идут бои местного значения». И могут подумать, что у нас тут будто война приостановилась и все мы передышку делаем, отдыхаем… А на самом деле тревожная тишина на фронте. Нельзя ей верить. Противники готовятся скрытно к новой смертельной схватке, накапливают силы, ищут слабые, уязвимые места для ударов.

— Скорее бы весна наступала, — сказал начальник штаба.

— Весна может быть очень дружной, во всех отношениях, — подмигнул Кипоренко. — Затишье всегда предвещало бурю. Как там в песне Языкова «Пловец» поется…

Генерал подошел к стоявшему на тумбочке проигрывателю, включил, и комната наполнилась мощной мелодией песни, в которой, казалось, шелестят морские волны. Он стоял, слушал и смотрел в окно, лицо его было задумчиво.

Когда песня окончилась, Кипоренко с помолодевшими глазами сел снова за стол.

— Это в порядке отдыха. Нужна разрядка. Люблю, грешный, музыку Алябьева, Гурилева, а из поэтов-песенников Кольцова, Некрасова, Никитина. Сколько в их поэзии народной красоты и задушевности! И природу, батенька мой, видишь, как живую: цвета, запахи. А вы, Михаил Алексеевич, любите музыку?

— Люблю, но плохо в ней разбираюсь. Вот песни русские народные — эти мне по душе.

— И сами поете?

— Случается… Но мой голос больше для команд подходящий, а не для песен.

— А я вот, грешник, даже в опере мечтал петь. Да жаль, что не всегда исполняются наши желания.

Харии вошел в дом Аленцовой захмелевший и улыбающийся. Она только что пришла из медсанбата и готовила себе ужин. Он подышал на дорогой камень перстня и потер его о колено брюк.

— Вы меня обманули, милейшая. — Ноздри его тонкого крючковатого носа с горбинкой то раздувались, то сужались, будто ему не хватало воздуха. Близко посаженные маленькие глаза светились. — Вот уж никогда не ждал от вас… Чего это на вас лица нет?

— Простите, Семен Григорьевич, у меня была срочная операция. Привезли раненого в тяжелом состоянии.

— Понимаю, понимаю, милейшая. Конечно, в медсанбате, кроме вас — начальника санслужбы, не было врачей, а обещали прийти на день рождения… Вот видите, я не гордый, сам пришел к вам. Я человек постоянный и если уж люблю кого, то только раз и на всю жизнь.

Аленцова улыбнулась.

— Вот никогда бы не подумала, что вы, такой серьезный мужчина, и вдруг — любовь!

— Смейтесь! Ничего… Скоро сами убедитесь, что смеялись зря. Я умею любить, как не многие мужчины. Они без ума от вашей красоты, но не умеют ее ценить.

Она ничего не ответила, зная, что последнее время Харин что-то особенно усиленно ухаживал за Галей Рюковой — медицинской сестрой, которая ассистировала ей во время операций. Он обещал Гале, что женится на ней, задаривал ее. Аленцова любила эту скромную, застенчивую блондиночку. Несколько раз она собиралась поговорить с Галей о ее отношениях с Хариным. Но Галя, которая была всегда так откровенна и доверчива с ней во всем, никогда почему-то не вела разговора о Харине. И Аленцова не считала уместным начинать его самой. А вот с Хариным удобный случай выяснить, серьезные ли у него намерения или Галя просто очередная жертва его «любвеобильного сердца».

— Ну, раз зашли, именинник, садитесь ужинать.

Харин достал из шинели пол-литра водки, банку мясной тушенки, сгущенного молока, пачку галет и все выложил на стол.

— О, да у вас тут целый склад продуктов!

— Знайте: у Семена Григорьевича всегда все есть и все будет.

Он принялся раскрывать консервы.

Ужин прошел в молчании. Харин пил, ел и, не сводя глаз с Нины Александровны, ухмылялся. Аленцова была задумчивой и заметно усталой. Пригубив, она не стала пить. «Он пьян — видно, разговора о Гале не получится», — подумала она.

— Понимаю… Ваше высокое положение не позволяет… А ведь мы с вами на одной ступеньке. Даже я чуть повыше, но не в этом дело. Зачем такой напускной начальственный вид? Это вам не идет, поверьте. Вы больше выигрываете, когда вы такая, как есть, и прежде всего — обаятельная женщина. Как это у Сергея Есенина:

Вы помните, вы все, конечно, помните…

Он смолк и сидел, покачивая отяжелевшей головой.

— Вот черт его возьми, забыл…

Харин заметно хмелел. Он пододвинул табурет поближе и попытался обнять Аленцову за талию.

— Уберите руки, — потребовала она властно, вставая, — и ступайте домой!

В дверь постучались.

Аленцова резко отстранила его тянущиеся руки. Харин потерял равновесие и чуть не свалился на пол.

Аленцова открыла дверь. На пороге стояла медицинская сестра Галя Рюкова. Как бы не замечая Харина, она покраснела и доложила:

— Нина Александровна, Бурунова, тяжело раненного, привезли. Вас просит…

— Одну минутку, я сейчас оденусь.

Она пыталась надеть шинель, но не попадала в рукава. Потом накинула на плечи и выскочила из дому.

Когда Аленцова, наскоро надев халат и шапочку, вошла в операционную, операция уже началась.

Бурунов спал под наркозом. Раздетый, укрытый простынями, он показался Аленцовой очень длинным и худым. Меж белых простыней темнел только коричневый от йода прямоугольник голого тела. Видна была часть широкой, мощной грудной клетки и резко запавший живот.

Непосвященный человек ничего бы не увидел в лицах хирурга и операционной сестры, полузакрытых чистой марлей. Но Аленцова, на миг встретившись взглядом с главным хирургом, по влажному лбу его, по быстрым, коротким требованиям инструментов и напряженным движениям сестры поняла, что операция идет не так-то гладко.

Ей вдруг стало страшно за бессильно распростертого под простынями Бурунова. Она поймала себя на том, что почему-то ей всегда становилось страшно, когда она лишь присутствовала при операциях. Ей показалось — у Бурунова посинело лицо. До боли стиснув руки, она подумала: если сейчас не перельют кровь, она вмешается и скажет, хотя знала, что правом командовать имел только тот, кто взял на себя ответственность за жизнь оперируемого. Но, видно, главный хирург распорядился раньше, чем она об этом подумала. В операционную несли стеклянную банку. С деревянной стойки от банки к руке Бурунова протянулась красная жилка. Руки у него были мускулистые и худые. Сестра сразу нашла вену.