Геннадий Гончаренко - Годы испытаний. Книга 2. Волга — русская река

— Понял. Чего же тут мудреного?… Это любая кобыла такую гордость имеет.

— Нет, нет, не скажи. Ужо сколько я лошадей видел, а такой, как Красавица, гордой и не встречал…

— Не уберег ты ее, Кузьма Ерофеевич… А может, ее спасти было можно?

— Что правда, то правда — не уберег. А вот спасти — сумневаюсь. Снаряд-то немецкий в бок ей ударил… и не разорвался.

— Операцию коновал сделал бы и выжила, глядишь.

— А где коновала было взять? Да и пока в голову мне стукнуло, что беда, — она уже кровью изошла. Я навоз на коновязи сгребал. Слышу, ржет моя Красавица. Весело так ржет. С чего бы это ей радоваться, думаю? Бегу к ней. Гляжу, лежит и глазом не ведет — мертвая. Это она как отходила от жизни, что-то ей, видно, хорошее представилось, вот она и заржала напоследок…

Каменков прослезился и вытер глаза.

Перерыв окончен. Тушатся самокрутки. Поднялся отделенный командир.

— Кончай ночевать, — шутливо обращается он ко всем.

Из леска показался младший лейтенант Еж. Он машет бойцам рукой и кричит:

— Приступить к работе!..

Кузьма Ерофеевич стоял молчаливо, задумчивый, потрясенный страшной картиной отгремевшего боя. И такая властная тишина придавила все, что даже слышно, как шуршат перья, когда взлетал над убитым и вновь садился старый общипанный ворон. «И чего ему надо, чего он вьется над одним местом?»

Каменков обратил внимание — на широкой груди убитого что-то белело. «Да это, наверно, медаль», — догадался он. Старый ворон косил иссиня-фиолетовым глазом на человека и крутил головой. Б клюве его медаль. Каменков с ожесточением замахнулся, бросил попавшую под руку чью-то лопату. Шурша над головой перьями, спугнутая черная птица взмыла ввысь с тревожным и протяжным криком. От него, как от скрипа заржавленного железа, захолодело внутри.

Каменков хмурил брови, напрягая внимание, он шел и всматривался в лица убитых. «Кто эти люди, — думал он, — где родились и жили? Чем занимались на родной земле?»

Он вдруг почувствовал себя последним их защитником, последним и единственным доверенным человеком — представителем от всех живых родных и близких, хотя никто из них не поручал ему этого. Ну и что же, что никто не поручал ему, Кузьме Ерофеевичу? Он просто выполнял обычное, служебное приказание своего командира. Но, кроме всего прочего, он человек пожилой, знающий цену жизни, любящий людей. И у него, как и у каждого честного человека, есть совесть.

«Пусть ты, Каменков, не прочтешь биографий ни по рукам, ни по лицам погибших, ошибешься в семейном положении, не угадаешь последнего желания умершего бойца или командира и уж наверняка не знаешь, кто о чем из них мечтал при жизни, но ты выполни перед ними свой последний человеческий долг: скажи им хоть несколько простых и обычных слов во имя доброй о них памяти. Они отдали все, что было самым дорогим для них — жизнь. Отдали ее за Родину».

Так думал Кузьма Ерофеевич, рассматривая простирающееся перед ним поле с убитыми. Вот лежал на боку скорчившийся боец с седыми висками. Рука согнута над головой, будто он защищался от надвигающейся опасности. Рядом — воронка. Выброшенная взрывом земля засыпала убитого до половины… Каменков бережно откапывал его, будто боялся причинить боль, очищал лицо от копоти и земли фланелевой тряпочкой, клал его на расстеленную шинель, заворачивал.

— Лицо благородное, доброе. Учительствовал, видать, человек. Лоб широкий, умнющий — голова светлая. А согнулся он — не смерти спугался, — говорил вслух Каменков, — от боли. В живот его угодило,… Если хорошему учил ты детишек, не забудут они тебя, милый человек. Спи, земля тебе пухом!.. — И он опускал убитого в воронку и, накрыв лицо пилоткой, засыпал землей.

В стороне у расщепленной снарядом сосны лежал безусый молодой боец-паренек. На губах его замерла улыбка.

Чему он улыбался? Может, вспомнил далекую любовь свою, а может, и оттого, что увидел, как бегут от него вражьи супостаты?

Рядом с бойцом — погнутый и изрешеченный осколками кожух пулемета «максим», и повсюду на земле, будто обильно опавшие желуди, гильзы, гильзы и, словно серые змеи, свернутые в клубки брезентовые пулеметные ленты.

— Тут мы тебя, сынок, и отдадим матушке земле. Каменков стал на колени и начал расширять отрытый бойцом окоп, делая из него могилу. «Да тут еще одного можно вместить, — думал он. — А где же его напарник?»

В метрах двадцати он увидел второго бойца, наверно подносчика патронов. В обеих руках у него по коробке. Он как бежал, так и упал головой вперед, вытянув руки. Лицо его уткнулось в землю. Кузьма Ерофеевич с трудом освободил из его рук коробки с лентами.

— Теперь они тебе, дружок, ни к чему… Куда же тебя? — И тут он заметил левый нагрудный карман, обильно смоченный кровью. — В самое сердце, значит. — Пуговица от кармана гимнастерки оторвалась, и из него торчали какие-то бумаги. Каменков достал документы, залитые кровью: она уже подсохла. С трудом Каменков открыл комсомольский билет, пробитый пулей, — фамилии не разобрать. Сохранился год рождения — 1922.

— Эх, птенец ты, ничего еще ты не видел? А у тебя жизнь отняли…

На фотографии — молодая девушка.

— Может, она любовь твоя? Ждет она тебя, а ты вот лежишь, горемыка. И долго будет ждать и слезы лить… А сколько вас, вот таких вихрастых, безусых сынков, уже лежит в земле? Ну, уж я тебя уважу, с товарищем твоим рядом положу. Вместе вам не так скучно будет. Эх, дети, мои дети, не довелось вам до светлого дня победы дожить. А он придет, этот день! Верю, придет. Вот и мне хоть и пожилому человеку, а хочется дожить до того дня…

Каменков чувствовал, как его душили слезы, и он, чтобы отвлечься, ускоренно копал землю, то и дело поплевывая на руки. Холмики могил росли то тут, то там.

Кузьма Ерофеевич осматривал нового убитого, складывал на груди его большие руки.

— Видать, работящий был мужик. Гляди, какие руки у него узловатые. Красивые руки, трудовые. Сколько бы эти руки полезного людям сделали! — сокрушался он. И, бережно захоронив, склонялся над следующим. — Спокойное лицо, умер, точно уснул. Видимо, смелый был человек. По-деловому воевал, бил фашистов и не думал, что на него смерть придет…

Подошел Куралесин. У него торчат из-под шапки мокрые, взъерошенные волосы. На лице застыла гримаса недовольства.

— Ты чего, Трофеевич, над каждым мертвяком, как поп, священнодействуешь? Это нам и в неделю их всех не заховать. Тоже мне работенку всучили…

Ерофеевич не обращал внимания на его недовольство, продолжал хоронить убитых. Тряпицей он обтирал лицо. Заметив потемневшие и выцветшие на солнце нашивки за ранения, сказал: