Геннадий Гончаренко - Годы испытаний. Книга 1. Честь

Лейтенант Миронов стоит рядом с Сорокой, Курандой и наблюдает за последними приготовлениями к похоронам. За эти несколько часов лицо Саши осунулось, глаза запали глубже.

Наконец все приготовления закончены. Правдюк выстраивает бойцов. Вполголоса подает команду, будто боится разбудить погибших товарищей. Сорока выходит перед строем. В руках у него лист.

— Товарищи! — обращается он к запыленным, почерневшим бойцам. Голос его дрожит. — Мы пришли сюда проститься с боевыми друзьями. Среди павших в бою героев мы хороним сегодня и нашего командира роты — Сергея Петровича Дуброва. Исполняя его последнюю просьбу, я прочитаю его завещание:

«Боевые друзья!

Это завещание я пишу на всякий случай. На войне всякое бывает. Только сейчас, воюя более месяца, я по-настоящему постиг великое значение любви к Родине. Без нее нам нет жизни; нет нам пути, нет счастья… Я очень люблю жизнь, но знаю: если умру, то умру во имя родного народа.

Я простой русский человек, слесарь, уроженец города Минска, собственными глазами видел, во что проклятые фашисты превратили мой родной город.

Если каждый из нас уничтожит хотя бы нескольких врагов, Родина будет жить и цвести. И тогда о нас с вами народ сложит песни, которые будут жить в веках!

Боевые друзья! Немало жестокого горя пережили ми с вами в эти дни войны, немало лучших друзей сложили своп головы за наше великое дело. Я делил с вами горести наших военных неудач, короткие, но славные радости первых маленьких побед и поэтому не хочу, чтобы вы плакали на моей могиле. Не слезами, а ненавистью и беспощадной силой оружия ответьте врагам за смерть боевых товарищей, за поруганную врагом землю, за честь матери Родины…»

Куранда стоял, подталкивая Миронова, и шептал ему:

— Надо выступить, скажи хоть пару слов.

Комкая в руках пилотку, Миронов проговорил:

— Товарищи, разрешите мне несколько слов. — И, глядя куда-то вдаль, просто, как бы беседуя, сказал:

Лейтенант Сорока крепко пожал руку Миронова.

— Хорошо сказал! Все мы думаем так. — И уже шепотом на ухо: — А я и не знал, что ты поэт. А ты пошли стихи в нашу дивизионку…

Миронов засмущался.

— Хочешь, я Ларионову их покажу. Умница, он тебя поддержит.

…Но только собрались хоронить погибших, как по лесу разнеслись разноголосые команды: «Воздух!» На багровом фоне заката появились черные кресты фашистских бомбовозов.

— Черт их несет!.. Товарищей захоронить не дадут…

— Вот сволочи, человеческого у них ничего нет! — возмущались бойцы.

Как будто в знак всеобщего протеста все остались на местах, и только Куранда, придерживая карман гимнастерки — он боялся потерять авторучки — и наклонив голову, кинулся опрометью в ближнюю щель.

— А еще политрук… — проговорил кто-то.

Фашистские бомбардировщики пролетели…

Когда опустили Дуброва в могилу, прибежал, запыхавшись, его ординарец. Он виноватыми глазами осмотрел всех, как бы извиняясь за опоздание. В руках у него был пучок незабудок. Их так любил Дубров. Ординарец опустился на колени и бросил цветы в могилу. Они рассыпались по плащ-палатке, и сразу ее темно-зеленая суровая ткань осветилась маленькими голубыми огоньками.

Похороны были окончены, но Миронов остался у могилы друга. Вдруг страшная мысль овладела им. Пройдут годы, и холмик могилы Дуброва затеряется, зарастет травами, и никто не будет знать, что здесь похоронен герой, который отдал жизнь за народ, за Родину.

Он вспомнил, что сегодня видел у дороги большой треугольный камень. Пять бойцов и Миронов принесли камень и врыли в изголовье могилы Дуброва. На его шершавой поверхности Миронов выцарапал гвоздем: «Здесь похоронен герой 1941 года лейтенант Дубров».

Миронов долго сидел на кургане. Сумерки сгустились, плотно окутали землю, и все слилось в сплошную темную массу: и лес, и кусты, и берег. На вражеском берегу цвели ярко-оранжевые вспышки выстрелов. Наш берег молчал — берегли боеприпасы.

В дивизии Жигуленко почувствовал себя не у дел, особенно после того, как узнал, что бывший командир роты, вместо которого он назначен, ранен легко и скоро может вернуться. Жигуленко охватила апатия, ни к чему не лежали руки. Попадаться на глаза Русачеву не хотелось. Чтобы его не обвинили в безделье, решил зайти в штаб. Там было пусто. И только заместитель начальника штаба майор Харин, склонившись над картой, наносил обстановку. Приходу Жигуленко он обрадовался:

— А, привет молодым, преуспевающим!.. Каким это ветром?

— Попутным… А Зарницкий где? Не знаешь?

— Не знаю, — вздохнул тяжело майор. — Тут вот сводку надо составлять. И разведдонесение принесли, тоже нужно просмотреть. А он где-то гуляет, а может, и спит. — И Харин еще ниже склонился над картой, будто подчеркивая, что постоянно занят большими делами. — Ну, а ты доволен новой должностью? Или боишься опять попасть в опалу?

— Не в этом дело. Зря меня взяли из полка Канашова… Сегодня скажу полковнику. Может, отпустит. А не отпустит, поругаюсь, а уйду, — сказал он решительно. — Канашов всегда меня возьмет.

Харин внимательно слушал и присматривался к Евгению: «Ишь, как раскипятился! Этот мальчишка может не только напортить своей карьере, но и меня подвести…»

— Не советую тебе спорить с начальством. Оно всегда право, а ты окажешься в дураках.

— Ну, ты не знаешь, меня, майор. Я привык, чтобы и со мной считались.

— Удивляешь ты меня, старший лейтенант! Больно много ты захотел. Считались!.. А ты прояви себя и здесь. Будут считаться.

— Попробуй прояви. Женили меня на замужней роте. Бойцы косо глядят на меня. Они ведь разведчики — народ умный. Ждут своего командира. А я для них чужак.

Харин, большой любитель сладкого, достал банку из-под леденцов, где лежали мелко наколотые кусочки сахара, с улыбкой предложил Евгению:

— Похрусти… Подсласти горечи жизни.

Жигуленко отказался и, закурив, задумался.

«А может, и правда, не стоит обострять отношений с Русачевым? Все-таки это разведрота дивизии. Да и с Ляной лучше встречаться в роте, чем в медсанбате». Но у Евгения тут же мелькнула тревожная мысль: «А что, если Харин расскажет об этом откровенном разговоре комдиву?» Жигуленко знал, что Харин обладал тщеславным характером, любил, когда его хвалили, и решил расположить его к себе.

— Когда ни приду в штаб, всегда ты, Семен Григорьевич, за картой потеешь… А что же Зарницкий делает?