Владимир Степаненко - Майские ласточки

— Я подожду.

Настя ушла. Иван Тихонович принялся неторопливо осматривать комнату, удивляясь ее бедности, и опять почувствовал свою вину за судьбу Насти. Он обязан был все знать о ней и помогать. Достал торопливо бумажник с деньгами, пересчитал их и тут же решил, что три тысячи рублей оставит Насте. О том, что она нуждалась с Олежкой, у него не было никакого сомнения. Не знал, согласится ли она взять от него деньги. Может быть, обидится. Она была гордой. В полку держалась независимо. Принялся искать, куда бы положить деньги, но в последний момент передумал. Решил сам отдать деньги и объяснить, почему так делает.

В коридоре хлопнула входная дверь. Подталкивая в спину маленького курносого мальчугана со сбитыми коленками, Настя поставила на табуретку сумку с продуктами.

— Вот мой футболист, — сказала радостно Настя. — Полюбуйтесь, Иван Тихонович. Ботинки горят на нем. Не успеваю покупать!

— Здравствуй, Олежка! — майор присел перед мальчуганом и протянул ладонь.

Но мальчуган испуганно жался, прятал маленькую ручку за спину.

— Олежка, поздоровайся с Иваном Тихоновичем, — просила мать. — Иван Тихонович — летчик. Летал с твоим папой. Вместе дрались под Берлином!

Мальчуган вскинул глазенки. Внимательно посмотрел в лицо Ивану Тихоновичу и звонко хлопнул ручонкой по ладони.

— А ты молодец, настоящий мужчина, — похвалил летчик. Погладил мальчугана по голове.

— Летали с моим папой на Берлин?

— Да, Олежка. Твой папа был храбрым летчиком. Сбивал фашистов!

— Ну, мужчины, пора садиться за стол. Мойте руки!

— Мама, у меня чистые руки. Я мыл в садике.

— Олежка, не спорь, слышал приказ? Нам с тобой мыть руки. А приказ надо выполнять!

Настя поставила на стол четыре прибора.

— Я всегда ставлю прибор для Сергея. А сегодня тем более. Вы, Иван Тихонович, были его командиром, боевым товарищем, и встреча с вами для меня настоящий праздник. Очень удивилась, когда увидела вас. Сначала подумала — ошиблась, а потом убедилась — это вы. Старший лейтенант Иван Очередько. Почему-то вдруг вспомнила, как вы всегда размахивали руками, возвращаясь на КП. Я себя по-прежнему числю в нашем гвардейском полку. Снятся часто «яки», не забываются те страшные минуты ожидания, когда эскадрилья улетала на боевое задание. Глаза проглядишь, бывало, пока дождешься возвращения истребителей! Но прилетали вы с Сергеем, и я сразу успокаивалась. А в тот день никак не могла поверить, что ваш истребитель сбили. Везучим вас всегда считала. Верила в ваше мастерство…

— Настя, Сергей был прекрасным летчиком! Мы шестеркой дрались против двадцати фашистов. Самых лучших асов! Сергей был асом! Помнишь, ты всегда спрашивала Сергея после вылета: «Как стреляли пушки?»

— Порядок! — ответила быстро молодая женщина. Лицо ее засияло, она легко вскинула руку с поднятым кверху большим пальцем.

— Ты, Настя, ветеран нашего полка. Полк не забывается, как семья, родная мать, — сказал летчик. Задумался о чем-то своем. Лоб изрезали морщины.

— Мама, я тоже ветеран?

— Ветеран, ветеран, — успокоил Иван Тихонович, нежно гладя рукой по голове мальчика. Сергей поражал удивительно голубыми глазами. Такие же глаза были и у сына.

За неторопливым разговором прошел большой и долгий летний день. Казалось, воспоминаниям никогда не будет конца. Но майор понимал, что Настя ждала от него рассказа о последнем воздушном бое под Берлином, о действиях Сергея. Рассказывал скупо. Память подсказывала удивительные подробности. Казалось, что бой еще не кончился, атака следовала за атакой. Не заметил, как сжал крепко правую руку, как будто снова взял штурвал:

«Прикрой, Шалфей!»

«Командир, худой в хвосте! Вправо ногу!»

«Твой фриц, бей Сергей!»

Рассказ летчика дополняли энергичные движения рук, они выразительно передавали положение самолетов.

«Командир, завещаю…» — Иван Тихонович, сжав голову, неожиданно заплакал, не стыдясь своих слез.

— А дальше? — тихо, одними губами спросила Настя.

— Меня зажгли, выпрыгнул на парашюте. Попал в госпиталь.

Наступило долгое молчание. Затем Настя поспешно встала, достала письма от девушек-солдат, стянутые резинкой. Раскладывая конверты по кровати, называла подруг по именам, рассказывая, как сложилась у каждой жизнь, кто вышел замуж, кем работали.

Многих девушек Иван Тихонович Очередько не помнил. Путали его и их новые фамилии, которые приняли бывшие однополчанки.

А Настя доставала из конвертов новые фотокарточки и показывала их летчику с гордостью. Ивану Тихоновичу никогда не приходилось видеть сразу так много маленьких детей. На фотографиях они стояли, сидели, лежали голые, с бантами и без бантов.

Слушая взволнованный рассказ женщины, он понял, как много значили для нее эти затертые, старые письма и фотографии. Они связывали две ее жизни — одну с войной, родным истребительным полком, молодостью, другую с городом, где она жила и работала. Она пережила трудные дни. Ее никто не проводил в родильный дом и не встретил!..

Майор Очередько закрыл лицо руками и низко опустил голову.

Наступил вечер, и Настя включила свет.

— Настя, мне пора. Надо еще добраться до санатория…

— Иван Тихонович, побудьте с нами, — попросила Настя, и на ее глаза навернулись слезы. — Кто знает, когда еще встретимся! Рядом с вами я почувствовала себя снова в полку, ефрейтором оружейницей. Вы единственный, кому я могу излить душу. Подарите мне сегодняшний вечер!

— Хорошо, Настя!

— Простите меня, Иван Тихонович, — продолжала Настя. — Но для меня жизнь остановилась на последнем вылете Сергея. Сначала ждала, надеялась. «Сергей в госпитале! Сергей в госпитале!» — твердила я постоянно. Писала письма, посылала их во все госпитали. Узнавала новые адреса и снова писала. Ответы приходили неутешительные: Сергей Иванович Ромашко в списках не значится.

— Я слышал его последние слова: «Командир, завещаю…» Подполковник Варчук на КП успел записать все слова Сергея: «Всем завещаю навечно счастливую жизнь!»

— Сергей фашистам бы не сдался!

— Знаю. Они ведь расстреляли его отца и мать, как партизан.

— Сергей мне рассказывал, — Настя ладонью вытерла слезы. — Расстреляли в деревне Монастырищи, на Брянщине.

Как ни крепился маленький Одежка, сон сморил его. Напрасно он тер глаза руками.

— Ну, спать пора! — Настя поцеловала сына в щеку. Быстро разобрала постель и раздела мальчугана. — Иван Тихонович, не смотрите на дверь. Никуда я вас не отпущу. Завтра у меня выходной. Сама провожу в санаторий. Только не взыщите, положу вас на полу.

— Настя, я солдат! На полу спать, так на полу!

Настя выключила свет. Иван Тихонович разделся и лег на хрустящую простыню. Духовито пахло сеном. И хоть постель оказалась удобной, сон к нему не шел. Подперев голову кулаком, он задумался. Скоро ему демобилизовываться. Можно, конечно, надуть врачей на комиссии, но себя не обманешь. Не выдержать ему больших перегрузок и скоростей реактивного самолета. Здоровье уже не то, и он не тот безусый лейтенант. Кроме наград, после войны остались в теле осколки. К тому же он одинок. И в какой раз он снова подумал о Насте. До сегодняшнего дня его не заботили простыни, одеяла. Подошел срок — получай все со склада. А Насте все приходится покупать самой. Конечно, он должен оставить ей деньги, и вообще будет помогать каждый месяц, чтобы она себе особенно не отказывала и хорошо воспитала Олежку.