Филипп Наседкин - Великие голодранцы [Повесть]

Миня выглядел нарядным, будто был в церкви, а не на базаре. На ногах ладно сидели новые сапоги. На голенища напуском свисали суконные штаны.

Под распахнутым пиджаком видна была розовая рубаха. И только лицо оставалось прежним — бугристым и прыщеватым, за что Миню дразнили Прыщом.

Когда я подошел, Миня расплылся в оторопелой усмешке.

— Хвиляка! — воскликнул он и сдвинул на затылок бархатный картуз с лакированным козырьком. — Ух, ты ж, оказия! И давно водичкой торгуешь?

Я опустил ведро и, не ответив, в свою очередь, спросил:

— Чего хотел, Прыщ?

— А ничего, — сморщился Миня. — Ну и учудил. Скажи кому — смехота!

Никогда прежде не было более противно сытое, засиженное прыщами лицо. Так и хотелось съездить по нему, чтобы сбить ядовитую усмешку. Но я сдержался и, подавив злость, сказал:

— Окликнул, чтобы побалагурить? Если так, то бывай здоров! Некогда зубоскалить.

Но Миня остановил меня.

— Почем кружка? Хочу пить. Сала наелся. Одну кружечку.

— Десять копеек, — отрезал я.

— Десять? — возмутился Прыщ. — Другим же — по копейке?

— Другим — по копейке, а тебе по десять. Берешь, что ли?

Миня вынул кошелек и принялся перебирать монеты. На толстых губах его блуждала загадочная улыбка. Я насторожился. Не иначе, что-то задумал Прыщ. Просто так у него снега среди зимы не выпросишь.

Миня подал два пятака.

— А ну, налей. Выпьем за твою торговлю. Только лей полней. Не жалей.

Я взял деньги и зачерпнул кружку воды.

— Не захлебнись…

Миня сделал глоток и вдруг выплеснул воду мне в лицо.

— Вот тебе! — заржал он. — Не будешь драть по гривеннику, раз цена копейка…

Я вытерся рукавом рубахи, поднял ведро и с головы до ног окатил Миню водой. Тот завизжал, как резаный кабан, и шарахнулся в сторону.

— Рашпиленок! — завыл он, отряхиваясь. — Погоди ж ты!..

С тех пор Прыщ, когда мы встречались, грозил мне кулаком. Так погрозил и теперь. Только на этот раз погрозил с нескрываемым злорадством, будто удобное время для мести уже наступило.

На загон приехали, когда из земли высунулся огненный край солнца. Пахать стали круговым заходом с отвалом внутрь загона. Впереди за плугом шел Дема. За ним я гнал свою пару. Лошади тянули ровно. Хорошо отрегулированный плуг не требовал больших усилий. За спиной в борозду опускались прожорливые грачи. Опережая друг друга, они выклевывали из ноздреватого чернозема червяков.

Когда мы с Демой сделали по нескольку кругов, Миня повел на пахоту запряженную в борону третьячку. Кобыленка шла неохотно, громко фыркала, мордой тыкала Миню в спину, коленками поддавала под зад. Миня ругался на всю степь и безжалостно стегал лошаденку кнутом.

А солнце с каждой минутой поднималось все выше и выше, нагревая воздух. И с каждой минутой возрастали капризы третьячки. Я видел, как подпрыгивала она, дергалась в стороны, пятилась назад, чуть ли не садясь на борону. В свою очередь, Миня сильней хлестал ее, громче ругался и скоро так выбился из сил, что упросил старшего брата сделать перерыв. Дема разрешил выпрячь кобыленку. Хныча и бранясь, Миня вывел третьячку из постромок, отвел на целину и так стреножил, что та не могла двигаться.

— Но, но! — покрикивал я на послушных лошадей, держа плуг в руках. — Но, пошли, но!..

Рубашка на спине взмокла и прилипла к телу. Я сбросил ее и пошел по пояс раздетым. Жаркие лучи накаляли мускулы, а ласковый ветерок обвевал лицо. Осмелевшие грачи подходили совсем близко, пролетали над самой головой. Казалось, еще немного, и они без стеснения станут усаживаться на плечи.

В полдень Дема остановил своих лошадей.

— А ты пройди три круга, — приказал он, не глядя на меня. — Твои ишо не пристали…

Все было ясно. За это время они успеют пообедать, а мне оставят объедки. Но я не возразил. Они хозяева, я работник. Их дело приказывать, мое выполнять. Такой была уродливая правда.

В поле было немноголюдно. Лишь кое-где мужики ковыряли сохами пырейную землю. А поблизости от нас — и совсем никого. Я радовался этому. Не хотелось попадаться на глаза ребятам. Что сказали бы они, увидев меня за чужим плугом? Хотя что же в том позорного? Резали же мы с Машей прошлым летом у Лапониных подсолнух? А ведь она тогда уже была комсомолкой. Верно, я был не только комсомольцем, а и секретарем ячейки, но что же оставалось делать? По нужде, а не по охоте приходилось батрачить.

Обойдя третий круг, я выпряг лошадей и подвел их к телеге. На ней был приготовлен овес. Дема и Миня лежали в тени под своей телегой. Они уже крепко спали. Кто-то из них звонко захлебывался храпом. На грязном мешке я увидел ломоть черствого хлеба и кусок ржавого сала. Хлеб отдавал прогорклостью, а сало было нелегко разгрызть. Я с усилием двигал челюстями и все же проглатывал его неразжеванным.

Заморив голод, я отошел в сторону и прилег на траву. Какие же поганые люди, эти Лапонины. Работать заставляют за двоих, а накормить скупятся. Как же можно жить в ладу и согласии с такими тварями?

Удар в бок разбудил меня.

— Хватит прохлаждаться, — проворчал Дема, зло хмурясь. — Пора вести лошадей на водопой… Тело разламывала усталость. Почему-то кружилась голова. Но я превозмог все и встал. И хотел было сесть на вороную, на которой работал. Но Дема предложил вести третьячку.

— А лошадей мы поведем сами…

По толстым, жирным губам Прыща скользнула злорадная усмешка. В такую жару на кобыленку небезопасно было садиться. И в самом деле третьячка встретила меня настороженно. Она словно догадывалась, какая неприятность ждет ее. Настороженно держалась она еще и потому, что видела, как все дальше и дальше удалялись лошади, с которыми никогда не расставалась.

Взнуздав и растреножив кобыленку, я вскочил ей на спину. От неожиданности она взвилась на дыбы и прыгнула вперед. Я рванул повода и так осадил ее, что сам чуть было не перелетел через ее голову. Но третьячка и не думала сдаваться. Внезапно она грохнулась на землю и повалилась на спину. Я едва отскочил в сторону. Но не успела она встать, как я уже снова сидел на ней. Удар путом потряс ее. Она рванулась галопом, фыркая и раздувая ноздри. Я держался за гриву и хлестал ее путом.

— Вот тебе, дрянь! Ты у меня запляшешь! И запросишь пощады!..

А Дема и Миня, круто свернув влево, рысью погнали лошадей к яружке, заросшей мелколесьем. И до чего же коварные эти братья Лапонины! Хотят, чтобы третьячка сбросила меня под деревьями? А только не дождаться им этого. Не на того напали. Я не доставлю им удовольствия поиздеваться надо мной. Однако, натянув повода, я почувствовал страх. Третьячка закусила удила. И, сгибая шею, продолжала скакать во весь опор. Карий глаз ее косил и, казалось, подтрунивал над седоком. Я снова что есть силы рванул повода на себя. Кобыленка лишь круче выгнула шею и еще быстрей помчалась по степи. Она крепко держала в зубах стальные мундштуки и не собиралась выпускать их. Что было делать? Спрыгнуть на землю? Но на таком скаку не мудрено разбиться вдребезги.